Дорога исканий. Молодость Достоевского

— Молод, — тотчас отвечал Некрасов. Он уже разглядел в руках Белинского знакомую рукопись, и в голосе его пробилось сдержанное торжество.

— Сколько же ему, на ваши глаза?

— Да года двадцать четыре, не больше.

— Так ли? — обеспокоенно переспросил Белинский. — Ну, я рад!.. очень рад! Ведь если ему действительно только двадцать пять, так он и в самом деле равен Гоголю!

— Вот видите!

— Да что вижу-то? Да вы сами-то знаете ли, что я вижу? Что в этой тетрадке? Да это же гениальное художественное произведение! — с воодушевлением продолжал он. — Я вам скажу, Некрасов, что эта небольшая вещица стоит всей русской литературы! — заключил он доверительно, сделав резкое движение рукой и снова вспыхнув.

Кто-кто, а уж Некрасов хорошо знал, что крайности составляли главную черту Белинского, что если уж ему что-нибудь нравилось — человек ли, книга ли, — то он не останавливался ни перед чем и готов был превозносить их до небес, тем самым нередко зачеркивая свои прежние увлечения. И он невольно подумал, что так могло быть и сейчас; но ведь как ни преувеличивай, «Бедные люди» действительно замечательное произведение!

— Да, тетрадка эта открывает такие тайны жизни и характеров на Руси, которые и не снились никому, — словно в подтверждение его мыслей продолжал Белинский. Все еще держа рукопись в руках, он быстро прошелся по комнате. — Подумайте, ведь это первая попытка у нас социального романа, и сделанная притом так, как делают обыкновенные художники, то есть не подозревая и сами, что у них выходит. Казалось бы, все просто: нашлись добродушные чудаки, которые полагают, что любить весь мир есть необычная приятность и обязанность каждого человека. Они ничего и понять не могут, когда колесо жизни со всеми ее порядками, наехав на них, молча дробит их члены и кости. Вот и все, — и какая драма, какие типы!

И он все ходил по комнате и говорил, с воодушевлением размахивая руками:

— Скажу вам откровенно: для меня нет никого дороже художника, способного страдать при виде чужого страдания, для которого невыносимо зрелище угнетения! А ведь этот Достоевский именно таков; да знаете ли вы, что в его маленькой повести я вижу доказательство моей правоты, оправдание моих идей перед публикой! И какое теплое, какое глубокое сочувствие к нищете! Что он, должно быть, сам бедный человек?

— Да, надо думать, не богат. Однако живет один в большой квартире, впрочем почти без мебели.

— Ну? Да вы расскажите о нем побольше!

— Да что рассказывать? Сюртук сидит мешковато, а белье тонкое, свежее. Глаза меняются тысячу раз в минуту: то промелькнет в них затаенный страх или тяжелое недоверие, словно приходит на ум мысль: «А не разыгрывают ли меня эти почтенные господа?», то заиграет яркий, пронизывающий свет, каким бывает солнце по морозу…

— Вот как? Так, значит, и во внешности его есть что-то особенное? Но я так и думал…

Он остановился, опершись локтями на стол, и задумался. «Уж верно, создал себе в воображении полный портрет», — подумал Некрасов. Впоследствии, рассказывая об этом Федору, он подчеркнул, что Белинскому достаточно самого мелкого факта, чтобы представить себе явление в целом, — и не только внешность человека, но и его нравственный мир. А если дело идет о событиях, то даже не вполне проверенная газетная новость превращается в его воображении в законченное, стройное целое, — так зерно, брошенное в землю, вырастает в крепкое, широко раскинувшееся ветвями дерево. Ему случалось правильно предсказывать дальнейший ход многих событий; впрочем, бывало и так, что новый, ставший известным позже факт начисто уничтожал все выстроенное им здание.

— Особенно меня радует, что ему всего двадцать четыре года, — снова повторил Белинский. — Если бы он был старше, этак тридцати или тридцати пяти дет, то я уже больше ничего не ожидал бы от него. Ведь тогда его был бы результатом долгих наблюдений, сгустком жизненного опыта много видевшего и много чувствовавшего человека. Но для того, чтобы написать так в двадцать четыре года, надо уметь с помощью одного только таланта схватывать то, что другой постигает в течение всей жизни! Да что таланта — для этого надо быть гением! И какое удивительное мастерство, как он умеет несколькими штрихами так ярко обрисовать человека! Да другой многими страницами не добился бы такой живости впечатления!

Говорил он и о недостатках «Бедных людей» — растянутости, многословия, порой несколько манерном повторении одних и тех же слов. Но тут же подчеркнул, что это результат литературной неопытности автора и, разумеется, нисколько не умаляет его таланта.

Некрасов просидел у него до глубокой ночи.

— Так приведите же его завтра обязательно! — сказал Белинский, прощаясь.

На следующий день Некрасов побежал к Федору с утра. И застал его на том же месте, у окна, где он сидел прошлой ночью. Вид у него был изнуренный.

…Да он и в самом деле измучился — вместо того чтобы радоваться и пожинать плоды своего труда, все думал о том, как встретил его произведение Белинский. А ну как Некрасов и Григорович ошиблись и Белинский высмеет их, а вместе с ними и его, Федора, — незадачливого автора посредственной и скучной рукописи?..

Некрасова он ждал с нетерпением, но зачем-то старался это скрыть. А когда тот рассказал ему о похвалах Белинского, от радости чуть не упал в обморок. Однако заговорил подчеркнуто небрежно, всячески стараясь показать, что он и сам ни минуты не сомневался в достоинствах «Бедных людей». И откуда у него это взялось?

Он почувствовал, что Некрасов несколько озадачен.

Уже собираясь уходить, Некрасов передал ему приглашение Белинского. Откровенно говоря, он, Некрасов, забежал к нему так рано именно для того, чтобы наверняка застать и предупредить, но за разговором чуть не забыл.

— Вы знаете, он уже даже себе и портрет ваш нарисовал, теперь ждет не дождется удостовериться, что не ошибся, — простодушно добавил Некрасов.

Но Федора это глубоко взволновало.

— Как портрет? Зачем портрет? — всполошился он.

Возникшая у него еще в детстве уверенность в непривлекательности и незначительности своего лица с годами не только не рассеялась, но еще окрепла.

— Да просто так, он вообще любитель угадывать, —отвечал Некрасов, еще ничего не замечая.

— Я не пойду к Белинскому, — вдруг заявил Федор, пронзенный внезапным страхом потерять завоеванное.

— То есть как не пойдете? — несказанно удивился Некрасов. — Ведь он же сам зовет нас!

— Ну и что ж? ведь он прочел роман и сделал свое заключение, теперь пусть печатает в «Отечественных записках», а если хочет, так даже пишет о нем, хоть целую книгу, — слабым голосом говорил Достоевский. — Но до меня-то ему какая нужда, до моей физиономии?!

— Какое ребячество! — с жаром воскликнул Некрасов. — Значит, вы думаете, что эффект вашего произведения разрушится, как только Белинский увидит вас?

— Ничего я не думаю, — угрюмо потупил глаза Федор. Он уже понял, что его лицо не может иметь для Белинского решающего значения, но ему было неловко сразу сдать позиции. — Я просто так не пойду, потому что… Ну что я ему? Какую роль буду играть я у него? Что между нами общего? Он — известный человек, знаменитый критик, а я что?..

Поистине он был невменяем и бросался из одной крайности в другую.

— И потом… я ни войти, ни поклониться не умею…

— Да этого никто с вас и не спросит, с Белинским нужно вести себя просто — и больше ничего!

Разумеется, он одумался и в условленный час вместе с Некрасовым поднялся по лестнице, ведущей в квартиру Белинского. Но когда Некрасов поднял руку к звонку, он судорожно глотнул воздух, на его побледневшем лице выступили мелкие капли пота.

«Ну что это, в самом деле, со мной?» — спросил он себя, на секунду, к сожалению всего лишь на секунду, приходя в себя и усилием воли сбрасывая то странное, так удивлявшее даже его самого состояние, в котором находился вот уже третий день. Он и не подозревал, что это начало болезни — нервной болезни, развившейся от переутомления, вызванного напряженной ночной работой над «Бедными людьми» и затем периодически возвращавшейся в продолжение нескольких лет…