Граф Никита Панин

Она прошла мимо Пуассонье, словно бы даже и не заметив его, а Маша заторопилась следом. Пуассонье хотел возразить, но она сунула в его руку золотой червонец, и тот молча пожал плечами.

Ксения вышла на крыльцо, огляделась и припустилась бегом. Маша едва успевала за ней.

Ксения споро шла, Маша изо всех сил старалась за нею успеть, а ее наемная коляска следовала за ними следом.

Вот так они и пришли к дому Антоновой.

— Отворяй, хозяйка, — крикнула Ксения, — мыться в бане привела тебе грязнуху…

Прасковья Антонова выскочила на крыльцо.

— Матушка–голубушка, Ксения, — заплакала она и уткнулась ей в плечо, — да что ж ты раньше не приходила…

— А не было нужды, — ответила Ксения, — баня‑то топлена у тебя?

— Чайку не выпьешь, а уж готова будет, — кинулась Прасковья. — Да входи, взойди, сыночку увидишь, большенький стал, совсем уж как взрослый…

Ксения прошла в дом. Маша торопливо пробежала вслед и мигнула Прасковье. Та уже поняла все и наскоро приказала дворовым девушкам топить баню…

Поставили самовар. Ксения как будто отдыхала, сидя за столом, накрытым бархатной скатертью, молчала.

— Я привезла тут много белья и одежды, — торопливо говорила Маша, — у нее же ничего нет, надо одеть и обуть…

— Попробуй, попробуй, матушка, — грустно усмехнулась Антонова, — что ей дашь, все бросает, а вот красную кофту да зеленую юбку, не снимая, носит…

— Как там страшно, — тихонько проговорила Маша, — не приведи Бог оказаться в таком месте…

— А и там Ксения находит, кому помочь. Если у нее помощи просить, никогда не отказывает, только знает, кому нужна, а кому нет…

Странно, подумалось Маше, а ведь она не поняла, что не мне нужна баня, а ей…

— А вот и тебе, — прервала ее вдруг Ксения, — ты не гляди, что я дура, тебе‑то как раз и надо в баню, а мне что, я с тобой попарюсь, да и опять свежа…

Нет, не приручишь Ксению, не заставишь ее жить в настоящем доме, есть не что придется, а как все люди. Что ж она такая, али в самом деле с ума съехала, не различает разницы?

— А птичка по зернышку клюет и сыта бывает, — сказала Ксения. — А я не уж от птички отличаюсь! Господь питает меня, а мне много не надо…

— Разговорилась ты сегодня, Ксения, — обратилась к ней Антонова.

— А вот и не Ксения я, сколько уж раз тебе говорено, а вон девка молодая да несмышленая, ей и пристало мужика бабой называть, а ты знаешь, что я — Андрей Петров, да и сама сказывала…

— Сказывала, — покорно отозвалась Антонова.

— А почто вчерась не пустила нищенку Авдотью? — напустилась на нее Ксения.

— Да ведь ты знаешь, какая она нищенка, собирает грошики, а уж хоромы выстроила…

— Ах ты, завистница! Да в хоромах‑то дверей нет, окошки еще прорубать надо, ей каждого царя на коне копить надобно…

— Виноватая, — глухо пробормотала Антонова.

— То‑то же…

Маша с удивлением слушала этот разговор и думала о том, что надо снять с Ксении ее платье да прожарить, вшей, небось, натащила.

— У меня их не бывает, — опять, словно бы в ответ на ее мысли, ответила Ксения. — Не идут они ко мне и все… А у кого вошки, у того и денежки… проверь, коли не веришь…

Она сняла свой старый истертый платок, роскошные волосы каскадом упали ей за спину.

— Гляди, гляди, — наклонила к Маше голову Ксения.

Маша со страхом поднялась, разобрала спутанные каштановые волосы: чистая кожа отсверкивала в свете лампы. Действительно, не было на волосах ни вшей, ни даже белых крупинок гнид…

— Я потому так болтаю, что родня ко мне пришла, — развеселилась Ксения, — ты ж и не знаешь, а ведь это богородицына дочь, — она обращалась к Прасковье, а сама весело и усмешливо взглядывала на Машу.

Антонова так и ахнула:

— Никто ж не говорил тебе, да ты сама все знаешь…

— Не все, а только кое‑что ведаю…

Маша не смела глаз поднять на Антонову — она не говорила ей, откуда знает про Ксению, откуда взялся у нее такой интерес к этой юродивой…

Баня истопилась, и когда они пришли в нее — низенькое бревенчатое строение с крохотным оконцем, высоким камельком и большим котлом посреди него — Маша не знала, как отказаться от своей затеи. Ей хотелось, чтобы Ксения вымылась, чтобы она могла погреться в жару и пару бани, и вовсе не собиралась париться вместе с ней. Но Ксения только взглянула на нее, и Маша принялась торопливо раздеваться.

Ксения же сняла с себя красную кофту, зеленую юбку, скинула разбитые башмаки и оказалась в длинной, до пят, белой рубахе.

— Ты мойся, — сказала она Маше, — а я попарюсь…

Она навзничь легла на полку и закрыла глаза.

Пришлось и Маше, принять баньку. Она уже вымыла свои красивые волосы, натерев их мыльной травой, обкатилась ведрами теплой воды, посидела на нижней ступеньке полки и налила в ушат воды.

Ксения лежала без движения в одной и той же позе, скрестив руки на груди.

Маша намочила мыльную траву в горячей воде и принялась мыть ноги Ксении.

Та не открыла глаза, так и лежала в жарком пару…

Маша уже оделась, сидела на приступке распахнутой в предбанник двери, а Ксения все лежала в горячем пару без всякого движения…

— Маша уже начала задыхаться, когда Ксения встала, наконец, облилась водой из ушата и натянула юбку и кофту.

— Куда, на мокрое, вот же рубашка свежая, и новая юбка, и кофта… А башмаки…

Маша без сил уронила руки, когда увидела, что Ксения, как была в мокрой рубашке с натянутыми поверх кофтой и юбкой, босая вышла из бани. Она кинулась вслед за ней, но юродивая словно растворилась в вечереющем уже воздухе.

Она кинулась за баню, к крыльцу, влетела в комнаты. Юродивой нигде не было…

— Что же это, — закричала Маша, вбегая в дом, — куда ж она?

— А в поле, наверно, — спокойно ответила Антонова. — Она как из бани выйдет, сразу в поле, на просторе молится, стоит всю ночь на коленях…

— Простынет же, — пробовала горячиться Маша. — Она же надела прямо на мокрую рубашку кофту и юбку, и все, исчезла…

— Беспокойства хватит, — сказала Антонова, — не простынет, Бог ее хранит, и нам дай Бог такое здоровье… И всегда‑то так, попарится, наденет юбку и кофту на мокрую рубаху, и след ее простыл… Вперве‑то и я тряслась, а теперь знаю — такая она, и ничем ее приветить нельзя…

С тем Маша и поехала домой. Все ей виделась высокая белая фигура, без движения лежащая на полке в горячем жару парной и ее закрытые глаза…

А дома ждали. Приехал Петр Иванович с братом Никитой Ивановичем. Едва она вошла, как Петр Иванович кинулся к ней:

— Марья Родионовна, где это вы пропадаете, мы уже два часа вас дожидаемся…

— В бане парилась, — грустно отозвалась Маша.

— Как в бане, где же? — опешил Петр Иванович…

— Да вот так случилось, — сбивчиво начала объяснять Маша, — я искала Ксению, юродивую, нашла ее в дольгаузе. Чтобы она вымылась, придумала, что хочу сама в баню и ее прошу помочь. Она и пошла со мной, только…

Тут она остановилась, посмотрела на братьев печальными глазами и тихонько сказала:

— Что это я…

Никита Иванович с интересом и нежностью наблюдал за этой юной еще, такой простой девушкой, за ее неловкими движениями и думал про себя, как же повезло Петру…

— Никита Иванович, — вдруг обратилась она к нему, — как же это можно, там, в дольгаузе, даже вспомнить страшно… Грязь, вонь, духота, вши, женщины, мужчины, все вместе, дети тут же толкутся, в одной комнате, да и комнатой назвать ее нельзя, а ведь это больные, лишенные разума, им уход нужен, им няньки нужны, им санитары нужны. Собрали всех вместе, а этот Пуассонье, ведь он же, верно, ворует, раскрадывает все, их и кормят‑то, наверно, один раз на дню…

Она с жаром рассказывала и рассказывала обо всем, что видела в дольгаузе, приюте для умалишенных, а Петр Иванович смотрел на нее и не понимал…

— Да ведь у нас свадьба на носу, — заикнулся было он.

— Мы‑то счастливые, а они? — захлебнулась словами Маша.

— А как вы думаете, Марья Родионовна? — осторожно вмешался Никита Иванович.