Империя

В воскресенье губернатору Нью-Йорка и впрямь было не до отдыха. Насколько мог судить Блэз, ни одна церковная скамья в городе не удостоилась в тот день чести принять на себя губернаторское бремя, не следовал губернатор и предписанию господню относительно дня отдохновения от трудов. В своем гостиничном номере он был более всего похож на голландскую ветряную мельницу, когда энергичными движениями рук вверх и вниз подкреплял свои аргументы; кроме всего прочего правая рука регулярно выбрасывалась вперед для мощных рукопожатий.

Никем не замеченный, Блэз устроился в углу рядом с политическим обозревателем «Балтимор сан», который просил передать Херсту, чтобы тот не покупал «Балтимор икземинер».

— Богом проклятая газета, — сказал этот пожилой человек, достав из кармана помятую серебряную флягу и отхлебнув изрядный глоток; Блэз уловил запах кукурузного виски.

— По воскресеньям в Филадельфии ничего не купишь, — сказал балтиморец, как бы оправдываясь.

В противоположной стороне номера спиной к окну с видом на поразительно узкую, вопреки названию, Брод-стрит стоял Рузвельт и захлебываясь ораторствовал к вящему удовольствию делегатов конвента, в чьих глазах отражалось не только восхищение или даже вожделение, но и беспокойство: драма еще не написана, а до тех пор этот до мозга костей эгоистичный хор не знал, кому подпевать. Если в среду выдвинут кандидатуру нынешнего фаворита Долливера, то в номере Рузвельта не будет слышно никакого хора, и эта пышущая энергией ветряная мельница у окна не будет больше крутиться, вдохновляемая живительным ветерком, исходящим от неистовых хористов.

— Что происходит? — спросил Блэз. Если сомневаешься, спрашивай человека осведомленного, таков был очевидный, хотя и слишком часто игнорируемый совет Брисбейна молодым журналистам.

— Все и ничего. Этот пижон, — балтиморец кивнул в сторону Рузвельта, — никак не может решиться. Он думает, что если станет вице-президентом, с ним в политическом смысле будет покончено. Они ведь чаще всего исчезают бесследно. Он предпочел бы снова баллотироваться в губернаторы, но Платт этого не допустит. Так, может быть, бросить вызов Платту? Сразиться с ним? На это не хватает смелости. Вот перед каким выбором он стоит.

— Он еще молод. — Блэз привычно называл тучного коротышку губернатора, что был старше него лет на двадцать, «молодым».

— Он нацелился в следующий заход стать президентом. Но он знает, что это не удавалось ни одному вице-президенту после Ван Бюрена. А вот губернаторы Нью-Йорка всегда на очереди. Сейчас Платт либо зашвырнет его на верхнюю полку, либо выбросит на свалку. Вот он и ходит кругами.

И в самом деле это было точное описание того, что сейчас делал губернатор: он в буквальном смысле кружил по комнате и говорил, говорил, говорил. Сенатор Пенроуз удалился, заявив, что делегация Пенсильвании поддержит Рузвельта.

— Так называемая политическая машина, — сказал бывалый журналист из Балтимора. — Какая ирония судьбы — реформатор, которого толкают вверх партийные боссы.

Следующей явилась делегация Калифорнии, не знавшей пока партийных боссов. Калифорнийцы радостно приветствовали Рузвельта, и губернатор, пожимая руки, называл многих их них по имени.

— Мы с Рузвельтом до конца! — выкрикнул руководитель делегации.

— Запад — за Рузвельта! — крикнул кто-то еще.

— Запах? — удивленно переспросил балтиморец, поспешно делая какие-то заметки на широком грязном манжете.

— Запад, — сказал Блэз.

— Я стал туг на ухо, — улыбнулся старик. Когда он говорил, крупные зубные протезы ходили ходуном у него во рту. — В этом слове тот ключик, который вы ищете. Вот к чему стремится Рузвельт. Он не хочет, чтобы люди думали, будто он ставленник Платта и Куэя. А вот быть кандидатом Запада…

— Ковбоем?

— Ковбоем. Лихим всадником. Это блюдо он сейчас и стряпает.

— Ханна может его остановить?

— Вопрос в другом: захочет ли Маккинли его остановить.

— Маккинли может воспрепятствовать выдвижению его кандидатуры?

— Маккинли может услать его пастись куда подальше, на самый глухой пустырь. Но нужно ли ему это?

Утром в понедельник Блэз находился в переполненном гостиничном холле, когда наконец состоялось отнюдь не триумфальное прибытие Марка Ханны. Некогда крепко сбитый и довольно тучный политический менеджер, ставший знаменитым благодаря бесчисленным карикатурам, из которых самые злые печатались в херстовских газетах, ныне являл собой сгорбленную фигуру, двигавшуюся с заметным прихрамыванием. За его спиной Блэз вдруг с удивлением увидел ближайшего друга Рузвельта сенатора Лоджа, чья поддержка кандидатуры военно-морского министра Лонга была не более чем отвлекающим маневром, расчищающим в решающую минуту путь Рузвельту. Решающая минута приближалась. Блэз попытался протиснуться поближе к Ханне, но это ему не удалось. Он встретился глазами с Лоджем и получил в ответ холодный вежливый кивок. Но, правду сказать, Лодж придерживался твердого принципа: если джентльмен работает на Херста, то либо он не джентльмен, либо у этого слова какой-то другой смысл.

Тогда Блэз решил подняться по мраморной лестнице на мезонин, где, как он узнал, поселят Ханну. День был удушающе жаркий, исходившие от делегатов запахи сшибали с ног. Блэз чувствовал себя Кориоланом, когда, пытаясь не дышать, поднимался по лестнице на мезонин, увешанный громадными портретами Маккинли, украшенными красными, синими и белыми флажками. Большой щит над пожарной дверью не без юмора возвещал: «Республиканский национальный комитет».

Джеймс Торн, корреспондент «Сан-Франциско икземинер», увлек Блэза за собой. Это был молодой худощавый человек, выполнявший всю черновую работу в бюро, которое украшал знаменитый Амброз Бирс, умевший в стихах и прозе плести словесные венки из побегов ядовитого плюща.

— Вот номер Ханны, — сказал Торн. — Он знает вас в лицо?

— Сомневаюсь.

— Меня он знает, поэтому я надвину шляпу на глаза. Если меня выставят за дверь, делайте заметки для нас обоих, хорошо, мистер Сэнфорд?

— Попытаюсь, — сказал Блэз. Он уже привык, что собратья-журналисты воспринимают его как богатенького маменькиного сынка.

Торн и Блэз уселись на стулья с прямыми спинками возле окна.

— Свет будет бить ему прямо в глаза, — сказал Торн. — Он нас не разглядит. Надеюсь. Что характерно для конвента — никто никого раньше в глаза не видел. Поэтому можно притвориться, что вы здесь по праву.

Блэз изо всех сил делал вид, что он по праву сидит около окна в просторном номере, меблированном диванами и креслами с дорогой позолотой. В углу — и это было самое существенное — находилась телефонная кабина.

— Номер напрямую соединен с Белым домом, — объяснил Торн.

Внезапно комната начала заполняться политиками, вошел сам Ханна и осторожно опустился в кресло. Не жилец, подумал Блэз. Лоджа нигде не было видно.

Один за другим к Ханне подводили руководителей делегаций от штатов. Он осторожно задавал вопросы каждому, каждый задавал вопросы Ханне.

Верно ли, что Маккинли вообще не занимает никакой позиции?

Ханна всем говорил одно и тоже. Он в тесном контакте с президентом. Это открытый конвент. Все хотят, чтобы победил достойнейший. Всякий раз, когда в качестве достойнейшего намекали на Рузвельта, Ханна хмурился. Затем начинал говорить о Долливере, Эллисоне, Лонге, Блиссе: проверенные люди, добрые республиканцы, надежные. После появления и ухода очередной делегации Ханна чувствовал себя все более измученным и изможденным. Он покрылся потом, усталые красные глаза потускнели.

Один из помощников Ханны вышел из телефонной кабины.

— Никакого сообщения, сенатор.

— В таком случае, — сказал сторонник Рузвельта с Запада, имя которого ни Торн, ни Блэз не расслышали, — конвент контролируете вы.

— Я контролирую конвент? — Ханна поднял глаза на говорившего. — Отнюдь нет. Каждый волен поступать так, как ему, черт возьми, заблагорассудится.

Один из помощников попытался его остановить, но Ханну понесло.