Том 4. Песнь над водами. Часть III. Реки горят

— Были.

— Много?

— Двое.

— А сейчас они где? С вами?

Шувара еще крепче сдвинул брови. Молоток скользнул по гвоздю и ударил в доску.

— Нет. У меня все семья погибла в тридцать девятом.

— В тридцать девятом, — вздохнул столяр. — Так, так. Вот она, война-то. Сколько горя…

Шувара и Марцысь подняли гроб. Он был легкий, будто тело ребенка ничего не весило. Откуда-то появились двое местных ребятишек и понесли впереди крышку.

— Почему не забили гробик? — волновалась госпожа Роек, видя, что Ядвига не сводит глаз с маленького, уже посиневшего лица.

— В России такой обычай. Гроб закрывают только на кладбище. Чтобы можно было попрощаться.

Моросил мелкий, едва заметный дождик. Дети, несущие крышку, то и дело одергивали друг друга:

— Не беги так, Санька, потише.

— Сам ты бежишь…

— Тише!

Ядвига не чувствовала, что проводница и госпожа Роек ведут ее под руки. Боже, какой дождь, как он льет, струится, низвергается со всех крыш… И она пыталась защитить от дождя личико сына.

Она не понимала, куда идет. Между нею и всем, что было вокруг, стояла непроницаемая серая стена тумана. Туман был повсюду, и из глубины его, словно из неведомой дали, доносились какие-то призрачные звуки. Ядвига помнила, что она высадилась из поезда. Но что было дальше? Она шла, когда ее вели, садилась, когда ей предлагали сесть, ждала, когда говорили, что надо подождать. Куда-то бегали Владек и Марцысь, с кем-то спорила госпожа Роек, проводница помогала Ядвиге встать, потом усаживала ее в какой-то комнате на скамью. Долго ее о чем-то расспрашивала, и она отвечала, глядя невидящими глазами в пространство.

Мокрый от дождя песок скрипел под ногами, и Ядвига вдруг удивленно огляделась: «Куда же девался поезд? Где мы?» Госпожа Роек тихо всхлипывала.

— Да успокойтесь вы, мама, — вполголоса бормотал Марцысь.

Ядвига чувствовала, что ее обнимает чья-то рука в ватном рукаве, — ах да, это проводница… Порывисто подул ветер, затрепетало, зашептало торопливую тихую жалобу чахлое деревцо. Кладбище раскинулось на песчаных холмах, голое и неприютное, лишь кое-где виднелись маленькие деревца. В песке выкопана яма, а на куче песка, рядом, стоит маленький, ах такой маленький гробик, и крышка его еще не закрыта. В гробике лежит сынок, дитятко, ее сыночек, что умер в вагоне. Ядвига со стоном упала на колени.

— Не надо, не надо, — всхлипывала госпожа Роек.

Еще раз взглянуть. Хоть раз еще коснуться холодной желтой руки. Боже мой, что же случилось, как это могло случиться?

Она стояла на коленях, когда гроб опускали в яму, и испугалась, что дождь все идет и идет, что ребенок промокнет там, в могиле. Зашуршал песок, сыплющийся на крышку. Вскоре яма исчезла — теперь на ее месте возвышался маленький желтый холмик. Кто-то положил на могилу охапку мокрых от дождя золотистых и красных осенних листьев. «И все? И ничего больше?» — удивилась Ядвига. Она шла, куда ее вели, как вдруг увидела, что желтый песок кладбища, его низкие покосившиеся кресты, каменные и деревянные обелиски с красной звездой на верхушке остались позади. Она споткнулась о булыжник мостовой и внезапно остановилась.

— Идемте, идемте, — уговаривала Роек.

— Куда?

— Как куда? К поезду, к поезду!

— Я туда не пойду, — тихо сказала Ядвига. — Не могу же я его здесь оставить. Такой дождь…

Госпожа Роек перекрестилась.

— Во имя отца и сына… Что вы говорите? При чем тут дождь?..

Рука в ватном рукаве крепче обхватила Ядвигу. Ядвига увидела, что по круглому загорелому лицу проводницы катятся слезы.

— Не надо, милая… Вот и у меня еще летом было двое сыновей… А сейчас никого нет. Надо жить… Надо свое делать…

— Как это? — не поняла Ядвига.

— Оба как соколы ясные… И погибли… А я даже не знаю, где их похоронили, кто похоронил. Ты хоть это знаешь… Ты еще молодая, вся жизнь впереди. Маленькому уже не поможешь. А теперь надо в вагон. Надо ехать, раз уж собралась.

— Разумеется, разумеется, — торопливо поддержала ее госпожа Роек. — Двое сыновей, боже мой… Молоденькие?

— Молоденькие, — как эхо, повторила проводница, отирая глаза рукавом ватника.

Дождь переставал, ветер разогнал тучи. Ядвига снова безвольно двинулась вперед. В вагоне госпожа Роек не дала ей забиться в прежний угол. Она устроила ее между своими узлами, положила под голову подушку.

— Вот так, здесь вы отдохнете. Вытяните-ка ноги, так будет удобнее. Владек, сбегай достань кипятку, надо чай заварить.

Поезд двинулся. Двери теплушки еще не были задвинуты, и Ядвига увидела какие-то заборы, грязную улицу и чахлое, гнущееся от ветра деревцо.

«Вот где я тебя оставляю, вот где оставляю одного, маленького, в такой дождь и холод. Не умела я тебя радостно ожидать до того, как ты родился, не умела спасти, когда ты жил на свете… Вот ты и ушел от меня, вот и ушел от меня…»

Но мысли эти скользили лишь по поверхности, словно не проникая в ее сознание. Они ничего не значили, текли сами собой, ленивые и сонные. «Сыночек умер», — шепнула она, но и эти слова ничего не означали. «Вот где я тебя покинула», — повторила она еще раз. Но и это казалось неправдой, потому что на самом деле покинутой была она, Ядвига. Одна во всем мире. Это уже было раз, что она осталась одна-одинешенька на свете. Но об этом она не должна думать. Это было там, в тот страшный день… Давно, так ужасно давно, что, кто знает, было ли вообще? Быть может, она просто слышала рассказ о чьей-то несчастной судьбе, о чьей-то горькой доле, но к ней это не имело никакого отношения. А сейчас она знает только, что едет на этот несчастный юг. Грохочут колеса, подрагивает, скрипит вагон. Назойливо лезет в уши гомон незнакомых, чужих голосов. Она ясно слышит это, значит это есть на самом деле. Только как она здесь очутилась? Зачем и куда едет? С неожиданной силой Ядвига загрустила по всему, что так недавно без размышлений покинула. Конечно, там было не легко. Только могло ли хоть где-нибудь быть легче?

Там днем и ночью шумели вековые деревья, неслась лесная песня, проникновенная, отдающаяся глубоко в сердце. Внизу визжали пилы, суетились люди, пылали костры на полянке, и все это казалось странно мелким, почти незаметным перед песнью леса, которая неслась вверху. Был ли ветер, или не было его, даже при самой тихой погоде, когда на лице и руках не чувствовалось ни малейшего дуновения, когда нижние ветви замирали в неподвижности, — там, высоко в вершинах, слышался шум, словно над головами людей ходили волны огромного моря. Прохладно, зелено было в глубине леса, а после дождя ноги погружались в густой бархатный мох, будто в мягкий ковер. Была какая-то особая прелесть в этом хождении босиком по мху. А ягод — сколько там было ягод!

Разумеется, жить там было нелегко. В зимние ночи потрескивали от мороза толстые стволы, сквозь стены барака свистал ветер, пока они не законопатили как следует все щели мягким зеленым и серым мхом.

Зябли руки, холод проникал сквозь плохую одежонку. Но от огромных костров веяло теплом, дров здесь не жалели. Их было столько, что хоть день и ночь жги, все равно не сожжешь и щепок, остающихся от рубки леса. Да, иной раз приходилось брести на работу по колено в снегу, но что это для нее значило? Ведь работать ей приходилось всегда, всю жизнь. А теперь она работала на сыночка, на своего маленького.

Конечно, ей, привыкшей к физическому труду, было легче, чем многим. Но ведь не она одна сразу взялась за работу! И как раз такие чувствовали себя здесь лучше других. Хуже всего жилось тем, которые забивались в угол барака, плакали горькими слезами, боялись холода, мороза, боялись всего на свете. Эти и не пытались работать. Они сразу объявили, что лучше умрут с голоду, но не пойдут разделывать на морозе поваленные стволы. Они на чем свет стоит проклинали свою горькую участь, злобно удивлялись тому, что еще живы. И вдруг оказалось, что, например, толстая госпожа Лясковокая, которую привезли сюда почти неподвижную, с отекшими, как колоды, ногами, теперь стала ходить, освободилась от душившего ее жира, помолодела лет на десять. Она не любила, когда ей говорили об этом, но что верно то верно — люди с сердечными болезнями чувствовали себя здесь лучше, несмотря на труд и тяжелые условия. Поправлялись и больные туберкулезом. «Север. Такой уж климат!» — объясняли им, и в конце концов пришлось этому поверить. Можно было избежать и цынги: нужно было только жевать свежую хвою или зеленые свечки, растущие на концах ветвей. «Не дождутся они, чтоб я эти иглы жевала!» — говорили некоторые женщины. Они хотели болеть, лежать в бараках, умирать. Но были и такие, что ожесточились, хотели наперекор всему выжить, продержаться, вернуться когда-нибудь домой. Работали, выполняли норму, перевыполняли ее, зарабатывая на себя и на детей.