Песнь победителя

Это выяснялось исключительно частыми арестами среди инженеров за малейшие технические ошибки и сравнительно низкой оплатой рядовых инженеров. Многие женщины, получив высшее образование, предпочитали выходить замуж и возиться у печки, чем работать ветеринарами и агрономами. Конечно, если это допускала зарплата супруга. Если нет – снова кидались на поиски.

Так и метались люди с дипломами из угла в угол советской страны. Государство отвечает на это соответствующими мерами – закреплением молодого специалиста на пять лет за одним производством без права самовольного перехода и тюремным заключением за нарушение этого закона.

«А откуда Вы знали языки?» – продолжает полковник. – У Вас что – бонны или гувернантки были?» Допрос как в НКВД! В годы моего детства иметь гувернантку это означало, по тогдашней классификации, принадлежность к «бывшим людям». В настоящее время слово «гувернантка» не является столь компрометирующим – в Москве можно видеть по паркам массу детей кремлёвской знати в сопровождении гувернанток, разговаривающих с малышами по-французски или английски. Спихнув и обругав старую знать, знать новая скоро пошла по тому же пути.

«Я учил языки параллельно в порядке экстерната. Позже я сдал экзамены за последний курс и Госэкзамены в Московском Институте», – отвечаю я.

«Ага, так Вы учились сразу в двух Институтах. Значит Вы усидчивый человек…» – заключает полковник и задумчиво трёт свою бритую голову, как будто ему пришла какая-то новая мысль.

Не знаю, зачем я, собственно взялся за языки. У каждого из студентов было какое-либо любимое занятие – один изобретает перпетууммобиле или пилит на скрипке, другой блистает на футбольном поле и сидит по два года на каждом курсе, третий увлекается фото, радио или ещё чем-либо.

Иностранный язык был для студентов самым коварным предметом. Некоторые перед защитой дипломного проекта имели «хвосты» по языку за пять лет назад. Я же тайком от окружающих, – чтобы не смеялись, – занимался иностранными языками.

В городской библиотеке был огромный неразработанный архив на иностранных языках. Разбирать и подвергать его цензуре было некому, а без проверки пустить в обращение не разрешали. Вскоре я получил доступ к этим архивам и там мне открылся новый мир, недоступный для других. Это давало чувство удовлетворения.

Языки я знал далеко не блестяще, но в советских условиях даже это было редким явлением. Возможности их практического применения для советского человека настолько ничтожны, что никому не приходит в голову заниматься их изучением. «Еще НКВД на заметку возьмет», – думают люди.

«Так, так…» – постукивает полковник карандашом по моим бумагам. – «Так вот, товарищ капитан. Немецким языком у нас хоть пруд пруди. Английского тоже хватает. Но я вижу, что Вы усидчивый человек и к тому же не мальчик… Я предлагаю Вам нечто лучшее».

Он делает многозначительную паузу и наблюдаёт, как я реагирую на все сказанное.

«Я зачислю Вас на исключительно ответственное отделение. Туда попадают немногие. К тому же я Вам гарантирую, что после окончания, Вы будете работать в Сан-Франциско или Вашингтоне. Что Вы скажете на это?» Я, не меняя выражения на лице, смотрю через стол. К чему это он гнёт? Не английский, не немецкий, работать в Вашингтоне… Уж не хочет ли он предложить мне должность лифтёра в каком-нибудь посольстве? Краем уха я слыхал, что здесь и такие номера бывают.

«Так вот! Я зачислю Вас на Восточный Факультет», – тоном снисхождения произносит полковник.

Я машинально закладываю язык за левую щеку. Неожиданно мне становится то жарко, то холодно.

«…На японское отделение!» – заканчивает полковник, вложив в эти слова последний запас своего пафоса. – «Английский язык, к тому же, там требуется больше, чем где-либо».

Я зябко перебираю плечами и чувствую себя очень неуютно.

«Товарищ полковник, а там попроще ничего нет…?» – слабым голосом выговариваю я. – «Я, знаете, недавно контужен был…» «Тут не лавочка. Ассортимент ограничен», – лицо полковника мгновенно меняется, становится холодным и жестким. Ему жалко потраченного на меня времени.

«Одно из двух: или японское отделение или Вы отправляетесь, откуда прибыли. Вопрос исчерпан! Даю Вам два часа на размышление…» «Полковник в Ленинграде угрожает мне, если вернусь, Трибуналом, а здесь – пожизненная каторга на японском языке. Попал, кажется, ты Климов в клещи?!» – мелькают в моей голове обрывки мыслей.

Когда я выхожу из кабинета Начальника Учебной Части, меня обступает оживленная группа моих новых знакомых. Все интересуйся результатом столь долгой аудиенции:

«Ну, как? Куда попал? На Западный?» – слышится со всех сторон.

«Банзай!» – отвечаю я уныло.

Все на мгновение замирают, потом разражаются диким хохотом. Для них это звучит анекдотом, для меня – драмой.

«Знаешь сколько у них в алфавите знаков?» – сочувственно спрашивает один. – «Шестьдесят четыре тысячи! Культурный японец знает около половины… Оттого они все очки носят».

«За последний год здесь было три самоубийства», – любезно информирует меня другой. – «Все в японском отделении. Совсем недавно один под трамвай бросился».

Да, видно не даром полковник интересовался моей усидчивостью. На лбу у меня выступает пот. Пески и болота Ленинградского фронта неожиданно кажутся мне такими родными и близкими. Лучше фронт, чем шестьдесят четыре тысячи иероглифов.

Окружающим меня офицерам моя растерянность доставляет явное удовольствие. Один из них тянет меня за рукав:

«Пойдём! Я тебе японцев покажу».

Перед тем как войти, мой спутник стучит в дверь и вопросительным тоном громко кричит: «Мужчины?» Из-за двери раздаётся сиплый бас: «Заходи!» На ближайшей к двери кровати сидит, скрестив ноги, встрёпанное существо в роговых очках и в нижнем белье. Существо не обращает на нас ни малейшего внимания и продолжает шептать какие-то заклинания, одновременно чертя пальцем в воздухе загадочные знаки. В комнате несколько человек. Все они находятся в различных степенях того же буддийского транса и сверкают голым телом и нижним бельём. Недаром мой спутник предусмотрительно вопрошал за дверью.

«Вот можешь полюбоваться твоими будущими коллегами», – радостно сообщает мой проводник. – «Это кладезь мудрости нашей Академии. Между прочим, все они припадочные. Будь осторожен!» Смуглый худощавый лейтенант за столом у окна, – единственный, на ком сохранились погоны, – вывернув локоть и зажав вертикально между пальцев ручку с пером рандо, старательно выводит на бумаге затейливые рисунки.

Знаки идут снизу вверх и справа налево. За окном полыхает московское лето, по коридорам бурлят молодью надежды, а здесь, вместе с сонными мухами, сидят эти несчастные и до одурения грызут гранит восточной мудрости.

Последующие дни я брожу по Академии как обманутый жених. Обещали сказочную красавицу, а под вуалью оказалась жаба! Да ещё какая.

В один из этих дней ко мне подходит один из моих более удачливых приятелей и кладет мне на ладонь какой-то маленький тёмно-зелёный предмет.

«Это тебе самый настоящий японский амулет. Недавно один из этих самураев», – он подмигивает в направлении японских комнат, – сбежал на фронт. Плюнул в окошко, а затем хотел выбросить туда же и эту штуковину. Я у него её еле выпросил».

«Теперь хочу подарить тебе на счастье» – продолжает он. – «Этот японец поставил только одно условие. Слушай! Говорит – кто прочтет иероглифы на обороте, тот безо всякого труда окончит японское отделение. Тут даже дырочка есть – можешь повесить на шею».

На моей ладони темнеет позеленевшей бронзой продолговатый четырехугольник, размером с почтовую марку. На передней стороне изображён жирный и сонный идол, восседающий на скрещенных ногах. На обороте сквозь слой зелени проглядывают с полдюжины иероглифов. Наверху, действительно, дырочка для шнурка.

Я послюнил палец и осторожно потер сонного идола. Палец позеленел, но идол не пошевельнулся. Тогда я стал бесцеремонно обрабатывать сонное божество песком. Вскоре бронза засияла червонным золотом, божок стал более симпатичным, а таинственные знаки на обороте ещё более непонятными.