Графиня Салисбюри

Королева взяла бумагу с королевской печатью, которую Эдуард подал ей, и прочла тихим голосом: Isabellam occidere nolite, timere bonum est! При последнем слове королева вскрикнула и упала без чувств.

Иоанн Гейнау и Роберт д’Артуа бросились к ней на помощь. Что же касается Эдуарда, то он, обратясь к Монтраверсу и отдавая ему бумагу, сказал:

— Вот вам наставления, на этот раз, кажется, они положительны: Изабелле жить, не нужно ее умерщвлять.

Пойдемте, господа, к рассвету мне нужно быть в Лондоне. Я надеюсь, что вы торжественно объявите всем невинность королевы, моей матери.

После этих слов он вышел с Иоанном Гейнау и Робертом д’Артуа, оставив королеву, которая начала приходить в чувство, с прежним ее секретарем.

Читатели наши, может быть, удивятся тому, что король Эдуард III, в то самое время как получил доказательства злодеяния, жертвою которого был его отец, поступил так великодушно со своей матерью, главной виновницей в этом преступлении; но он действовал, как политик, ему, объявляющему права свои на престол Франции, единственно по родству его матери с покойным королем Карлом Прекрасным, необходимо было, чтобы та, которая передавала ему эти права, была королевой, а не узницей.

Глава III

Два дня спустя после описанных нами происшествий, три посольства выехали из Лондона: первое отправлялось в Валенсией, второе в Льеж, а третье — в Ганд.

Первое находилось под начальством Петра и Гильома Монтегю, графа Салисбюри и Иоанна Гейнау, графа Бомона; оно отправлялось к Гильому Гейнау, тестю короля Эдуарда III.

Второе состояло из епископа Линкольнского Генриха и Гильома Клинтона, графа Гунтингстона и было назначено к Адольфу Ламарку епископу Льежскому.

Эти оба посольства имели в своей свите множество дворян, пажей, служителей и вполне оправдывали свою пышность и могущество того короля, от которого были отправлены; и каждое состояло более чем из пятидесяти особ.

Что касается до третьего, то оно было совершенно противоположно двум первым, которые, казалось, были составлены за счет последнего, потому что оно состояло только из двух господ и двух служителей; и даже эти два господина, по простоте своей одежды, по-видимому, принадлежали к среднему классу общества. Впрочем, это посольство назначено было к пивовару Иакову Дартевелю, — король Англии не хотел, может быть, его оскорбить многочисленным и пышным посольством; как внешне не кажется оно ничтожным, но мы просим снисхождения наших читателей и последуем за ним; и чтобы лучше познакомиться с особами, составлявшими его, взглянем на двух господ, которые в эту минуту выезжают из Лондона.

Один из них большого роста, одет в длинное платье каштанового цвета, поднятый капюшон которого закрывал ему совершенно лицо; платье это, опушенное мехом, имело разрывы по обеим сторонам широких рукавов, по цвету его рукавов видно, что оно прикрывало кафтан зеленого такого сукна, какое вырабатывалось на гальских фабриках и было довольно грубо для того, чтобы знатные дворяне его употребляли, но равномерно было и слишком тонко для простого народа. Кожаные сапоги с острыми носками опирались на простые железные стремена. Что же касается лошади темно-гнедой масти, на которой въехал посланник, то она, может быть, с первого взгляда показалась бы очень обыкновенной; но опытный знаток сейчас заметил бы по ее округленной шее, маленькой головке, тонким ногам, на которых были видны все жилки, что она настоящей нормандской породы, ценимой в то время очень дорого, потому что эта порода соединяла в себе силу и легкость; благородное животное повиновалось и шло шагом единственно потому, что было искусно управляемо всадником, и это было для него, животного, так трудно, что через четверть часа пот лил с него ручьями и всякий раз, как поднимало голову, то отбрасывало куски пены.

Другой спутник не имел ни в чем сходства со своим товарищем; был малого роста, худощав, с светло-русыми волосами, неопределенного цвета глазами, выражающими насмешливую хитрость, столь часто встречаемую у людей низкого происхождения, по каким-либо обстоятельствам возвысившихся из звания, в которых родились, но не достигнувших той аристократической величавости, которую они стараются приобрести, показывая вид, что ее презирают. Волосы его, желтоватого цвета, были острижены не так, как у дворян, но и не так, как у простолюдинов; по летам казалось, что у него должна была быть борода, но по редким ее волосам нельзя было заключить, хотел ли он ее иметь длинною, или почитал излишним брить, потому что она была почти неприметна. Одежда его состояла из кафтана толстого старого сукна с откинутым капюшоном; суконной, такого же цвета, шапки, и больших с тупыми носками сапог, зашнурованных вроде сандалий на изгибе ноги. Что же касается его лошади, то она была кобыла, все достоинства ее заключались только в кротости, и это доказывало, что всадник был низкого происхождения, потому что в то время всякий дворянин почел бы для себя унижением — иметь такую верховую лошадь.

Проехав шагов сто от городских ворот, первый из спутников откинул капюшон, закрывавший ему лицо все время, пока они ехали по улицам Лондона; и тогда можно было заметить, что он был прекрасный молодой человек, лет двадцати пяти, с темными волосами, голубыми глазами и немного рыжеватой бородою, на голове у него надета была маленькая черная бархатная шапочка с едва приметною опушью, отчего и имела вид скуфьи; и хотя он точно не был старее определенных нами ему лет, но лишился уже свежести лица, свойственной юности, и на челе его образовались морщины, доказывающие, что не одна тяжкая дума заставила его склонять свою голову; но теперь он походил на узника, которому возвращена свобода; казалось, все заботы, все серьезные дела были им в эту минуту забыты, и он с откровенным и веселым видом поровнялся со своим товарищем.

Однако, в продолжение нескольких минут ехав рядом, ни один из них не начал говорить; казалось, они взаимно рассматривают друг друга.

— Клянусь Святым Георгием!., товарищ, — сказал молодой человек, первым прерывая молчание, — когда нужно ехать вместе, и так далеко, как нам с вами, то я думаю, не худо познакомиться для избежания скуки и приобретения дружбы; вероятно, вам приятно бы было, отправляясь из Ганда в Лондон, иметь такого спутника, который бы мог во время дороги познакомить вас с обычаями той столицы, куда вы ехали в качестве посланника, назвать вам вельмож, имеющих влияние при дворе, предупредить насчет недостатков и склонностей монарха. Что я бы охотно для вас сделал, если бы судьба соединила нас в то время так, как теперь; почему я, в свою очередь, прошу вас исполнить мою просьбу, сказать мне ваше имя и звание.

— С условием, что и вы после будете отвечать мне на эти же вопросы, — сказал с недоверчивым видом человек в серой шапке.

— Охотно, потому что доверенность должна быть взаимной.

— Итак, меня зовут Жерар Дени; я начальник ткачей в городе Ганде, и хотя горжусь моим званием, но принужден часто оставлять челнок для того, чтобы помогать Жакемару [2] в делах управления, которые во Франции идут не хуже, чем в других местах; потому что, хотя начальники и выбраны из среды народа, но зато они и знают, что именно нужно для этого народа, а это не безделица. Ну, теперь ваша очередь, говорите, я сказал все, что вы хотели знать.

— Имя мое Вальтер, — отвечал молодой человек, — я происхожу от известного рода, но лучше бы еще было, если бы мать моя не проиграла большой тяжбы, чем лишила меня лучшей части наследства. Я родился в один день с королем Эдуардом, мать моя была его кормилицей, почему он. и удостаивал меня всегда своей дружбой. Что же касается до места, которое занимаю при дворе, то я сам не могу определить его; сопутствую королю везде: на охоте, в армии, в совете; короче говоря, когда он хочет что-нибудь видеть собственными глазами, то посылает меня вместо себя. Вот почему и теперь послал меня к Иакову Дартевелю, которого он уважает и считает своим другом.