Драгоценнее многих

на одной из тупиковых улиц Университетской стороны, был пуст. Только два человека сидели на краю секционного стола и вполголоса обсуждали свои беды.

– Так-то, друг Мишель, – говорил Везалий, – воистину не знаю, кому верить, всему ли свету, от века твердящему одно, или своим глазам, указывающим другое. Не может же ошибаться Гален?

– Гален – великий врач, но он был таким же человеком, как и мы, а значит, его сочинения не свободны от ошибок, – твердо произнес второй собеседник, щуплый худой человек, лет двадцати на вид, с мягкими светлыми волосами, жидкой бородкой клинышком и жестким взглядом неожиданно черных глаз.

Одет второй студент был просто, даже бедно, и его можно было принять за монаха.

– Гален не мог знать всего, – говорил он, – в его времена запрет на вскрытия был очень строг, и вряд ли Пергамец мог часто нарушать его. Значит, он описывал строение обезьяны, овцы, собаки, кого угодно, но не человека…

– Тише, Мишель! – испугался Везалий. – Для тебя нет ничего святого! Еще немного, и ты отыщешь ошибки в священном писании!

Мигель послушно умолк. Пожалуй, они действительно слишком близко подошли к опасной черте. До сих пор ему удавалось притворяться французом и благочестивым католиком, благо что внешностью он походил на мать – уроженку Нормандии, и в нем непросто было признать испанца, а монастырское воспитание помогало скрывать вольнодумные мысли. Но все же следует быть осторожнее.

Трудно сказать, что сдружило двух столь непохожих людей – баловня судьбы Андрея Везалия, медика в пятом поколении, предки которого уже полтора столетия служили придворными врачами Габсбургов, и опасного еретика Мигеля Сервета. Один – красавец богатырского сложения, второй хромоногий калека. Один – богач, порой даже в будний день одевающийся в блестящую венецианскую парчу. Второй предполагал в ближайшем будущем прервать учение и отправиться на заработки, потому что денег, которые нужно отдать за право сдать экзамены, а потом преподавать самому, у него не было, а просить, хотя бы и у друзей, не позволяла гордость испанского дворянина. Даже причины, приведшие их в медицину, были различны. Если Мигель искал в анатомии подтверждения религиозным взглядам, то Андрей попросту готовился занять после отца почетную должность императорского аптекаря. Он старательно изучал арабский язык, необходимый в работе аптекарю и презираемый докторами, и неспешно трудился над переводом «Девятой книги» Разеса и комментариями к ней. Такой он видел свою докторскую диссертацию.

По самому рождению Везалий обречен был стать медиком-арабистом, сторонником осторожного Авиценны. С нежного возраста он воспитывался в преклонении перед непререкаемым авторитетом древних, перед Галеном и Гиппократом, Абулказисом и Львом Африканским. Мужественный во всем остальном, Андрей боялся только одного – противоречия с общепринятыми взглядами. Может быть потому его так тянуло к Мигелю, который, хотя и не отличался физической храбростью, но зато не признавал ничего, кроме свободного исследования.