Отец (СИ)

— Довольно! — не выдержал Матушкин. — Как хочешь, а я не позволю губить ребят. Не позволю! Вот он, что он успел повидать? Бабу-то щупал хоть? — спросил он внезапно Зарькова.

Олег Зарьков, слушавший спор старших с настороженным удивлением, смутился.

— Во-во, сразу видать, — еще мрачнее насупил темные брови таежник. — А ты его в гроб. — Матушкин шумно вздохнул. — Что хочешь, хоть под расстрел, а я как встал здесь, на погосте, так и останусь стоять. Понят дело? Вот так! А ну, — протянул он Зарькову спичечный коробок, — давай присвети. Представляешь, — показал он на карту комбату, когда спичка вспыхнула, — пойдут на меня. А он их с правого фланга! Если хочешь, — обернувшись, подмигнул он Зарькову, — встречай ты танки в лоб на погосте, а я в бок их тогда, с хуторка?

— Да, да! — вспыхнул Зарьков. — Я встречу в лоб! — Голос Олега чуточку дрогнул.

— Нет уж, — вмешался комбат, — раз уж ты встал здесь, здесь, милочек, и стой. Если, конечно, подполковник позволит.

— Подполковник, подполковник. Заладил, — вскипел таежник опять. — А в лоб, — обратился он снова к Зарькову, — это ты… Погоди покудова в лоб. Привыкни пока, подучись. Вот так.

— А пойдут они здесь? — спросил неуверенно юный командир.

— Должны, куда им еще? — ответил приморец. — Чай, к броду им нужно, на мост.

— Да, где-то здесь, — подтвердил и Лебедь. — Ну, пускай наша разведка ошиблась. А армейская, фронтовая? С воздуха? Да и пленные показывают.

— Значит, здесь. — Зарьков на минуту задумался. — Товарищ капитан, тогда чего нам бояться? Тогда правильно товарищ лейтенант говорит… Точно, один взвод надо оставить на кладбище. Ничего тут страшного нет. Во всяком случае, хуже не будет. Лучше может быть, а хуже не будет.

— Слыхал? — подхватил радостно Матушкин. — Верно сказал: хуже не будет. Лучше может быть, а хуже не будет. Ай да младшой, ай да стратег!

Морща детский, казалось, даже сейчас, перед схваткой, безмятежный розовый лоб, Зарьков взглянул на приморца с благодарностью и восхищением. Ему, Олежонку, как называла его в своих письмах в училище, а теперь уже на фронт мать, сыну врача и артистки, пай-мальчику с Невской стрелки, до войны посещавшему при Дворце пионеров на Фонтанке балетную школу, ему этот Матушкин казался просто каким-то фениморовским индейцем или новым Дерсу Узала. Правда, приморец этот что-то, конечно, читал. Но не то и не так, наверное, как он — коренной ленинградец, потомственный интеллигент, мечтающий стать после войны по примеру отца хирургом, а со временем, может быть, даже и звездой, знаменитостью, как, например, Пирогов или Филатов. Да и когда этому Матушкину было читать, серьезно учиться? Все время на промысле. Груб порой и суров, хотя иногда без всякой будто причины раскрывается нечто славное в нем, как в душе, родной тебе, как в отце. Третьего дня не кто иной, а именно он, узнав как-то о дне рождения Олега, собрал всех солдат, объявил, что самому молодому офицеру батареи Олегу Константиновичу Зарькову стукнуло девятнадцать. Олега качнули. А ночью одни офицеры — Лебедь, Матушкин и Зарьков — укрылись в машине. На улице звезды яростно горели, в ночной темноте отсвечивал снег, а в кабине тускло тлела панельная лампочка. Надышали в кабине — стало теплей. Таежник полез в «бардачок», достал галеты, пару банок сардин, рассыпной шоколад (все трофейное, спасибо зенитчикам — накануне ковырнули трехмоторного «юнкерса» так, что тот шлепнулся за батареей), из-за пазухи вынул согретый на груди небольшой плоский «пузырь».

— Значит, девятнадцать тебе? — прогудел Матушкин зажатому между ним и комбатом имениннику. В полумраке вгляделся в Олега. Помолчал. Разлил в железные кружки французский коньяк. — Что же тебе пожелать? — шапку сшиб на затылок, заскреб сокрушенно ручищей лоб. — Вот что. Ты мне сынок. Сынок, как и мой. Одно пожелаю: будь жив-здоров. До победы желаю дожить. И давай, брат, на «ты».

Это тогда прозвучало так неожиданно щедро, Олег смешался, что-то промямлил в ответ.

— Колька-то мой только в письмах на «вы». А так-то он меня на «ты». Как же иначе. Ну и с тобой. — Выпростав в тесноте руку, Матушкин обнял Олега за плечи. — Ну, будь жив-здоров, сынок. — И, звякнув кружкой о кружку, разом выплеснул все содержимое в широко разинутый рот.

Вспомнив сейчас это, вместе с отчей теплотой ощущая и силу приморца, Олег с особой надеждой и верой вникал в его план. А самому неудержимо хотелось коснуться его, сказать что-нибудь сыновнее, ласковое. Да что тут скажешь? С родным отцом и то, кажется, так и не нашел общего языка. С матерью проще было, та сама всегда ласкала его, по каждому поводу целовала. А вот с отцом… Дурак. Каким же он был плохим сыном, сухарем, все чего-то стеснялся, все ему что-то мешало. А теперь? Нету рядом отца. И будет ли уже когда? Тоже где-то на фронте. Не в траншее — в полевом госпитале. А тоже опасно. Наверное, тревожится за него. Конечно, тревожится. Бедный отец! А рядом чужой. Но чем-то уж как будто и свой. Что-то к нему уже затеплилось в сердце Олега. Но как ему это сказать, как показать?

— Простите, Евтихий Маркович, — Олег засмущался. — Вы говорите…

— Ты… Говори мне «ты». Ведь пили же за это? Пили! — вдруг горячо обиделся лейтенант. — Давай! Пора! Привыкай!

— Ты-ы, — выдавил с усилием Олег. Замялся. — А может быть… Не считаешь ли ты?.. — Олег запнулся снова. — В общем, — тут же справился он со смущением, — по логике, по тактике здесь, по-моему, еще бы одну батарею надо поставить. — Застеснялся, будто этим своим вмешательством обижал лейтенанта. — Вот здесь. — Чистый, еще не успевший как следует загрубеть в походах палец Олега неловко ткнулся на карте в перекресток дорог.

Лебедь нахмурился. Оборвал:

— А две не хочешь?

— Хотя бы взвод, — смешался, поправился Зарьков.

— Комполка, да и мне, комбату, милочек, видней. — Лебедю хотелось еще резче одернуть слишком ученого младшего лейтенанта. Но его такие неуместные, непривычные здесь, в армии, на передовой робость, воспитанность, вежливое обращение по имени-отчеству остановили комбата, не дали сорвать на нем злость. В глубине души он и сам сознавал, что младший-то прав: и впрямь туда бы, на перекресток, следовало поставить еще одну батарею или хотя бы взвод.

«Но мало ли что надо, — возмутился комбат, — где их взять? От полка за два месяца боев вон и двух третей не осталось. Это моей батарее повезло. Впрочем, что значит повезло? Просто грамотней, толковей сражались, — чуть раздулись от гордости ноздри у Лебедя. — А у других? Редко в какой батарее по три ствола осталось, больше все по два, а то и по одному. А он, сопляк, туда же, советы давать: батарею сюда, взвод туда… Нет, хватит! Хватит мне одного своевольного. — Лебедь метнул подозрительный взгляд на приморца. Но тот молчал, и Лебедь опять взглянул на Зарькова. — «Простите… Пожалуйста…» Смотри ты, — подивился комбат, — еще не отвык. А я уже и не помню, когда в последний-то раз говорил эти слова, когда обращался к другим по имени-отчеству. Да, — подосадовал бывший учитель, — опростился я совсем, огрубел. А ведь не просто учителем был, не только историком, но и директором школы. Все шли ко мне. Сколько детей, педагогов, техничек. А родителей? И к каждому особое слово, особый подход. Иначе нельзя. Иначе б не вышло. А теперь? Ха, теперь! Теперь сойдет и так… Всех на «ты», по фамилии всех, по шпалам, по кубикам, по треугольничкам. А погоны навесят, по погонам начну и по звездочкам. И намека нет… Ну, на это… Как это ты раньше называл: на индивидуальный подход. Хе, — хмыкнул комбат, — чего вспомнил! Ха-ха! Да зачем он здесь, в части, на фронте, этот индивидуальный подход, когда есть приказ, коли дана тебе власть. Тебе дано даже смертью карать, — подумал саркастически Лебедь. — Да вот взять хоть этот приказ — встать у бугра. Приказал комполка — и становись. Хотя и лучше позиции есть. А я своим взводным прикажу. А они отделенным. Те солдатам. Коверкаем, теряем себя. — Потер мучительно лоб, посмотрел опять на Зарькова. — Вот побудешь в армии, на фронте с мое, почуешь ее, власть, войдешь во вкус… И ты… Да, и ты станешь таким же: без «простите, пожалуйста», без имени-отчества. Да, да, и не мечтай о другом. Вон таежник, на что стержневой, трехжильный мужик и то… А что? — тотчас споткнулся на таежнике Лебедь. — Ну, горяч, одержим. Ну, упрям, как осел. Вот как сейчас. А может, как раз так и надо? Не отступать от своего, от себя. Вот как он. Ни за что не изменит себе, ни на грамм. Пойдет на рожон, напролом, нарушит приказ, а сделает так, как считает мудрей. Настоит на своем!» Лебедь давно уже понял, что Матушкин просто клад для него и не ему, бывшему учителю, прежде не бравшему в руки даже ружья, получившему звание на военной кафедре вуза, на разных офицерских сборах, тягаться с таежником в живой и тонкой, в чем-то сродни его прежней промысловой профессии военной премудрости. И потому порой, пряча самолюбие, крепясь, допускал, чтобы взводный им верховодил.