Держава (том первый)

«День стоял холодный и серый, — читала строки дневника Алиса, — но на душе было светло и радостно», — Ники, ты душка, — чмокнула в щёку жениха и с интересом, по слогам, продолжила чтение: «В 10 часов моя несравненная Аликс зашла за мной, и мы отправились вместе пить кофе у королевы».

— А ранним утром меня разбудили звуки команды и топот копыт по булыжной мостовой, — оживлённо произнёс Николай, — это королева Виктория послала к моему дому роту драгун, чтобы поздравить с помолвкой.

— Как ты мог спать, Ники! Я в ту ночь совсем не спала.

— И зря! Потому–то на фотографии в тот день ты получилась сонная… но хорошенькая, — быстро исправился он.

«…Спроси у Аликс, какой камень она любит больше всего — сапфир или изумруд? Я хочу знать это на будущее», — читала Алиса.

— Скажи своей мама, что больше всего мне нравится бриллиант…

«Но в тот раз она сделала тоже приятный подарок, — подумала Алиса, — послала мне браслет с изумрудом и прекрасное, в драгоценных камнях, пасхальное яичко».

Устав читать, отложила в сторону дневник.

— А сколько пришло поздравительных телеграмм из России, — с гордостью произнесла Алиса.

— Если бы ты знала, как мне надоело отвечать на них, ведь расцветала весна, все ездили кататься в колясках…

— Но зато мы оставались одни, гуляли по саду, вдыхали аромат цветов и целовались у голубого пруда с золотыми рыбками. Это были десять дней блаженства… А потом ты уехал…

— Прочти, Аликс, что я написал по этому поводу, — нашёл он нужную страницу.

«Какая печаль быть обязанным покинуть её надолго, как хорошо нам было вместе, просто рай».

— Мой Ники! Как я люблю тебя!

Десять дней продолжалось счастье Алисы.

«Вторая прекрасная декада после Кобурга, — думала она. — Но впереди вся жизнь… Роскошная, в цветах и бриллиантах жизнь… А Гёте говорил, что за свою долгую жизнь пережил всего одиннадцать счастливых дней… Бедный Гёте!»

— Ни на кого не глядит, словно мы недостойны её внимания, — сетовала за вечерним чаем сорокалетняя великая княгиня Мария Павловна, жена великого князя Владимира, брата Александра Третьего. — Подумаешь, принцесса Дармшматская, — специально исковеркала название княжества. — А я из дома Мекленбург—Шверинского, — с гордостью оглядела своих сыновей — Кирилла, Бориса и Андрея: «Какая жалость, — подумала она, — что мой супруг на два года младше императора… Как прекрасно выглядело бы, случись всё наоборот!»

Неожиданно её поддержала Мария Фёдоровна:

— Её нищий папа, герцог Людвиг, абсолютно не воспитывал свою дочь, не привил ей самых элементарных навыков этикета… Недавно взяла суп с подноса лакея прежде меня.

— Да, да, а моего сына, Кирилла, просила подать ей кусочек жареной птицы… Господи! Какое невежество. Должно определить, чего именно желаешь: утку, каплуна, курицу, рябчика.., а не вводить молодого человека в замешательство.

«Тоже мне, вежливые, воспитанные барышни, — краснела лицом жена другого царского брата — Сергея, великая княгиня Елизавета, или Элла, как чаще её называли, родная сестра обсуждаемой особы. — Меня не стесняются, ведь знают, что обидно их слушать… А сама–то Мария Павловна, — вспомнив приятное, подавила набежавший смешок, — протянула лакею, чтоб налил рейнтвейна, рюмку зелёного стекла, хотя согласно этикету, этот напиток наливают в плосковатые рюмки тёмного стекла, а зелёные нужны для токайского… И тоже мне, нашла чем хвалиться… из Мекленбург—Шверинского дома она… не дом, а убожество…».

____________________________________________

20 октября император пригласил к себе жену, детей, родных и некоторых придворных.

Неизвестно почему, но он знал, что день этот будет его последним днём на земле.

Ум его был ясен. С тоскливой нежностью глядел он на любимую женщину и детей.

— Дай свою руку, — попросил жену, и последний раз в жизни ощутил тепло её ладони. — Я любил тебя, — ласково глядя на неё, прошептал Александр. — Люблю… И буду любить тебя там…

Императрица беззвучно рыдала, чувствуя, что всё кончено… С болью ощущая каждую секунду уходящей жизни: «Как мне их задержать, как мне их задержать…», — сжимала руку мужа, с детской надеждой думая, что пока она держит её, муж не уйдёт… не может уйти… ведь она не отпустит его…

Будто во сне она видела, как сын подписал какой–то манифест, и даже в голове её отразилось несколько строк: «От Господа Бога вручена нам власть царская над народом нашим… перед престолом Его мы и дадим ответ за судьбы державы Российской».

Затем, в том же сне наяву, она увидела отца Иоанна, возложившего руки на голову мужа.

«Зачем? — подумала она. — Зачем он делает это?.. Я хочу проснуться…», — вдруг почувствовала, что рука мужа стала тяжёлой и холодной и поняла, поняла, проваливаясь куда–то в туман и небытие, что она не смогла удержать его.., что его больше нет.., что последняя секунда его жизни ушла с последним его выдохом…

В этот момент раздался гром пушек на военных кораблях, стоявших в Ялтинском заливе. Флот прощался со своим императором.

В конце дня перед дворцом установили алтарь, и священник в золотом облачении приготовился принимать присягу…

Рубанов заменил Петру Черевину его царственного друга и весь вечер они вспоминали императора, разбавляя слёзы крымским вином.

Утром следующего дня, пошатываясь после помин, грешники пошли в церковь, замыкая небольшой хвост из родственников нового царя, и присутствовали на обряде обращения в православие немецкой принцессы.

— Когда придём во дворец, будет повод опохмелиться, — поддерживали генералы друг друга.

Церковная церемония не произвела на друзей никакого впечатления, в отличие от нового самодержца, который издал свой первый указ, провозгласив новую веру, новый титул и новое имя Алисы Гессенской, ставшей теперь православной великой княгиней Александрой Фёдоровной.

Уже другой, уверенной походкой шагала она по задрапированному в чёрное дворцу.

— Аликс, ты поразительно хорошо и почти без акцента прочла молитвы, — целуя её перед сном, произнёс Николай.

В конце недели гроб на броненосце «Память Меркурия» перевезли в Севастополь, а оттуда, на траурном поезде — в Москву.

Мария Фёдоровна осунулась и постарела от тоски и горя. Ночами, в бредовом полусне, из которого всё не могла выйти, она нежно обнимала гроб и в забытьи шептала:

— Ну зачем, зачем ты покинул меня.., ведь я так тебя люблю…

А вокруг свечи и молитвы священника, траурные свечи и прощальные молитвы.

— Саша.., — шептала она, — ты помнишь, в этот день была наша свадьба… Много света, цветов и улыбок, — ласково гладила гроб. — Да уберите вы свечи, — подняв голову, закричала она, — и несите свадебные цветы, — обнимала драпированный пурпуром гроб.

Вошедший брат почившего царя, вытирая слёзы со своих щёк, бережно увёл её в купе.

В Москве, катафалк с гробом повезли в Кремль. Несмотря на дождь, тротуары были запружены народом. Москва прощалась с императором.

— Это Бог плачет над нашим царём, — рыдала, одетая в чёрное, вдова чиновника. — Как мы теперь будем без него?..

Прежде чем въехать в Кремль, десять раз останавливалась траурная процессия, и на ступенях десяти церквей служили литургии.

Николай не понял ещё до конца, что стал императором огромной державы. А в Георгиевском зале Кремля предстояло держать речь… А он никогда этого не делал, не привык и терялся перед скоплением народа. Ведь, в сущности, он был ещё очень молод и неопытен.

Саму–то речь сочинил Победоносцев, но от волнения она абсолютно не шла в голову.

«Что делать? Что делать?» — переживал он.

Своего императора выручил похмельный Рубанов, потому как трезвому человеку такая мысль вряд ли придёт в голову.

— Вы, Ваше величество, положите листок с речью в шапку, а как снимите её перед народом, так и читайте…

Первое выступление царя прошло превосходно, и он был благодарен генералу.