К земле неведомой: Повесть о Михаиле Брусневе

С улицы, со стороны западных ворот, послышались протяжные взмыки, тяжкий, медлительный топот, крики женщин и детей. Михаил догадался: пригнали стадо. Выглянул в окошко, зажмурился. Садящееся солнце пылало как-то по-пожарному, в его летящих над землей лучах золотисто светилось облако пылп, поднятое стадом, и в этом светящемся облаке брели, пыхтя, мыча, отдуваясь, коровы, бычки, телки, мелькали, оглашая станицу криками, встречавшие стадо люди… Михаил видел перед собой словно бы какой-то вечный, ничем не омраченный мирный вечер родной станицы. Такой вечер был здесь вчера, позавчера, такой вечер повторялся тут много-много раз за последние годы, прожитые им так далеко от всего здешнего, столь для него родного с младенчества… И опять шевельнулось в душе внезапное болевое предчувствие…

— Ну как, малость отудобил с дороги-то?..

Михаил вздрогнул, оглянулся: в дверях комнаты стоял отец.

— Ничего… От седла, правда, отвык, с непривычки спина затекла… Теперь — ничего… — пробормотал, выпрямляясь.

— Да… Ко всему нужна привычка… — врастяжку сказал отец и, уже тверже, жестче спросил: — Стало быть, ученье-то свое закончил?..

— Закончил… — Михаил кивнул, почувствовав во всем теле внезапную напряженность: заранее знал, к чему подведет отец этот разговор.

— Ну и как теперь?..

— Буду поступать па службу…

— Та-ак… А куда?..

— Вот вернусь в Петербург — определится… Пока — не знаю…

— Ну-ну… Ладно… — с неожиданной легкостью сказал отец и добавил: — Поди-ка: там тебя, у крыльца, Яков ждет… Я пока тут переоденусь малость… — Он вошел в комнату, а Михаил сразу же вышел, прикрыв за собой дверь и облегчение вздохнув: не состоялся пока этот тяжелый разговор!.. Однако знал — пока…

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Мать между тем, управившись во дворе со скотиной и напоив коней, собрала в прихожей на стол.

Отец вышел из своей комнаты к столу, принарядившись: мягкий бешмет тонкого темно-синего сукна с накладными газырями, синие казацкие шаровары на очкуре, узкий ремень с простым дагестанским кинжалом, на груди — Георгий 4-й степени. Обут он был в мягкие козловые чувяки. Редкие светлые волосы были расчесаны «на пробор», окладистая борода была тоже расчесана и разведена на груди «на стороны». Держался отец осанисто, с явно подчеркнутым достоинством. Перед братьями пред стал словно бы другой человек. Человек такой: хозяин не только в своей хате да на своем дворе, хозяин целой станицы, в прошлом — боевой казак и всегда — ревностный слуга отечества и престола!..

Отец, до выхода на льготу, отслужил почти двадцать лет, добрую половицу из них провел в боях и походах. Все эти годы он, как было написано в его послужном списке, «вне службы во временных отпусках, в бессрочном отпуску для пользования ран, в плену у неприятеля и по другим случаям не был».

Михаилу однажды случилось прочитать этот весьма пространный и довольно подробный список. Сколько там было упомянуто всяческих боевых дел, в которых отцу довелось участвовать!.. Однако все обходилось для нею удачно: ни ранен, ни контужен не был. За боевое отличие он получил личное дворянство, его произвели в хорунжие; а затем наказным атаманом Кубанского казачьего войска он был утвержден начальником станицы Сторожевой, в которой и обосновался с семьей. В конце 1867 года, за выслугу лет, его уволили на льготу «с мундиром» и с оставлением в той же должности. И вот почти четверть века прошло с тех пор, а он все был бессменным станичным начальником. Умел отец ладить, не роняя достоинства, и со своими станичниками, и с баталпашинским начальством. Твердым, основательным, справедливым был человеком.

Перед тем как сесть за стол, отец трижды широко перекрестился на иконы. На табурет опустился — будто о седло: прямой, упругий, осанистый, взял в руки нож и каравай, в молчании нарезал целую горку ломтей. Только после этого села за стол и мать. Но сначала тоже неторопливо, истово перекрестилась трижды. Так было тут всегда: все — в свой черед, все — основательно.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Пока длился ужин, на воле заметно стемнелось. Отужинав, Яков сослался на усталость и почти тут же ушел спать. Отец вышел на улпцу — посидеть после долгого жаркого дня на завалинке. Михаил остался за столом, у распахнутого окна. Мать, убирая со стола, засыпала его вопросами. Первые вопросы — все те же: окончил ли учебу, куда определился на службу?.. Он отвечал коротко, не входя в подробности, словно бы скупясь на слова; она же, будто задавшись целью растормошить его, втянуть в разговор, находила все новые и новые вопросы. Наконец поняла эту его скупость по-своему, по-матерински, покачала жалостливо головой:

— Устал ты, Мишенька! Яков-то вон, видно, уж спит! Поди ложись тоже… Завтра наговоримся. Я тоже укружилась за день-то! Тоже пойду лягу…

— Да… да… Ложись… — Михаил покивал ей в задумчивости. — Я тоже скоро лягу…

— Укружилась, укружилась я… Ведь по седьмому десятку пошло нам с отцом… Старики уж…

Мать ушла в свою комнату и вскоре затихла там. На завалинке, под окном, у которого сидел Михаил, тянулся негромкий разговор пожилых казаков. Голоса разговаривавших раздавались в густых теплых сумерках глухо.

Дверь хаты была оставлена нараспашку, Михаил хорошо слышал по-вечернему ясный шум Кяфара, бегущего неподалеку, за оборонительным валом. И все путалось, переплеталось с этим шумом звяканье колокольчика: но двору бегал не угомонившийся за день телок…

К беседующим под окнами хаты, запинаясь, подошел сосед Брусневых — старый казак дядя Савка, известный в станице балагур и пьяница, знающий бессчетное множество «побреханек» и «случаев», умеющий и складно присочинить, и ловко соврать…

В этот теплый спокойный вечер пребывал он в добром расположении духа, по всему было видно, что где-то ему как следует перепало чихиря, слова в нем не держались.

Дядя Савка особенно любил рассказывать «побреханьки про царыцю Катрю», к которой якобы по разным войсковым, «козацким» делам приезжали то запорожцы, то кубанцы.

В сгустившихся еще больше сумерках загорелое до черноты лицо дяди Савки было почти неразличимо. Лицо его Михаилу нетрудно было представить до малейшей черточки. Эти вечно вытаращенные, почти бесцветные, заводяневшие от старости глаза, встопорщенные, прокуренные до прозелени усы, этот лиловатый нос-курнофеечка… Такое лицо раз увидеть — не забудешь во всю жизнь.

Дядя Савка считал себя потомком запорожских казаков, чем немало гордился. Он словно бы подчеркивал это и своей «хохлатской мовой», и всей своей беззаботной бобыльей жизнью. Жил он, не имея ничего, кроме развалюшной хатенки. Михаил с детства полюбил эту низенькую турлучную хатку под толстой камышовой крышей, в ней, бывало, по вечерам он просиживал до позднего часа, увлеченный россказнями дяди Савки. То ли по-соседски, то ли еще почему-то старик явно выделял его среди других мальчишек станицы. Старому казаку было что порассказать! Рассказчиком дядя Савка был всегда неутомимым, неиссякаемым. От него же Михаил услышал когда-то о том, «як и виткиля началося Кубанско войско». Не забывая посасывать свой глиняный чубучок, дядя Савка рассказал ему, как с Дона на Кубань после разгрома Булавинского восстания бежали казаки Игната Некрасова (Игната-сударя, Игната Некрасы), основали там казачью общину, имевшую свои законы и чуть ли не свою конституцию. Последователи Игната крепко держались завета: «Царизму не покоряться, при царизме в Расею не возвертаться».

Было у дяди Савки две мечты. Одна называлась «Беловодской землей», другая — «градом Игната».

О Беловодской земле он рассказывал Михаилу всего несколько раз. Мол, лежит эта земля далеко — за высокими горами, на берегу «окияна-моря». «И тамо, Михайло, — живописал он, — леса темния, горы высокия! Житье тамо дюже гарно! Родятся тамо и винограды, и кавуны с мажарное колесо, н сорочинское пшено!.. [2] Воля тамо! Вольная воля! Всяка власть, Михайло, — антихрист. А тамо антихриста не може быти и но буде!.. Тамо уси живуть по божецкому закону!.. Тамо уси — браты та систры!.. Е тамо и станицы, як вот наша, тильки дуже крайше, е и два града — Скитай та Кабан…»