Великий стагирит

Аристотель подошел к столу, посмотрел в окно. Там, за окном, стояла старая олива. Гермий потом утверждал, что этой оливе почти столько же лет, как и той, которая выросла на камнях Акрополя из жезла Афины.

— Афина подарила оливу, Посейдон — воду, Дионис — виноградную лозу, — сказал Гермий. — Но кто подарил афинянам философию? Сократ и Платон…

Они долго рассматривали клепсидру, которая будила по утрам обитателей Академии.

— Уже завтра ты услышишь ее голос — звук вот этих флейт, — объяснял устройство клепсидры Гермий. — Когда к утру наполнится вот этот сосуд, вода приподнимет поплавок и откроет клапан в другой сосуд, который пуст. Вода хлынет в него, вытесняемый ею воздух устремится к отверстиям флейт, и они запоют. И тогда вся Академия наполнится голосами. Как ты думаешь, куда прежде всего устремятся слушатели?

— В экседру, — предположил Аристотель.

— Нет, — засмеялся Гермий. — Нет! В трапезную, мой друг. Ибо и философы не могут жить без пищи… Кстати, здесь не едят мяса, спят очень мало, здесь не принято шуметь, суетиться. Здесь принято, мой друг, слушать учителей и заниматься науками в тишине. Прочие же радости — там, — махнул рукой Гермий, — в Афинах… Никому не возбраняется покидать Академию, когда вздумается, но не стоит этим злоупотреблять, если ты избрал своими наставниками муз.

Комната, которую занял Аристотель, была более чем скромна: одна кровать, одно окно, один ларь для хранения одежды, несколько полок, на которых стояла посуда. Была еще небольшая кладовка, в которую вела дверь из общего коридора.

— Хвала богам, — сказал Нелей, когда Гермий показал им кладовку. — Здесь будет мое жилье. Но куда мы денем Тиманфа?

— Он станет жить с поварами, — ответил Гермий. — Кстати, надо внести в казну Академии несколько драхм — за пищу, которую вы будете получать в трапезной. Казначеем у нас назначен Гипподам, архонтом [26] же с утра избран Лисий из Селинунта — ему и отдашь деньги…

И в Стагире было немало мест, где царила тишина. Но здесь тишина была особенной — величественной, торжественной. На равнинах тишина лежит, в горных ущельях таится, здесь же она стояла, как стоят вековые платаны, серебристые тополя, тенистые гиганты вязы, как стоит свет над колоннами и статуями, посвященными богам и героям.

И когда Гермий ушел, а Нелей принялся благоустраивать жилище, Аристотель вышел из старого гимнасия и долго бродил по роще в одиночестве. И было ему так хорошо и так легко дышалось, как никогда и нигде. Он чувствовал, что величие природы, которая окружала его, — в честь разума, в честь человеческой мудрости, избравшей местом своего обитания эту рощу. И торжественная тишина ее — тоже в честь разума. И удивительно чистый свет, который лежал на полянах, струился сквозь листья деревьев, ослепительно блестел на заводях тихого Кефиса — тоже в его честь. Быть может, даже сами боги — Геракл, Прометей, Эрот и Гефест, чьи статуи украшали сад Академа, пришли сюда, чтобы почтить мудрость великого философа. Только самого философа не было здесь. И это накладывало тень сиротливости на все, что видел глаз.

Он обошел гимнасий с другой стороны и стал за деревьями, вслушиваясь в голоса, доносившиеся из раскрытых окон. Там шли занятия. Аристотель выделил из всех голосов один, который был громче других, и уловил слова:

— Истина присутствует повсюду. Для извлечения ее нам не нужны ни мастерская, ни инструменты, ни свет, ни тьма, ни горные вершины, ни морские глубины. Истина не прячется от нас. Душой своей мы причастны к истине извечно. И правильным размышлением мы находим ее…

— «И правильным размышлением мы находим ее», — повторил вполголоса Аристотель. — «Правильным размышлением»…

Нет, в тот день он был еще далек от мысли, что со временем станет создателем новой науки. Но жила в нем уже, неосознанная тревога перед той пустотой, которую он всякий раз обнаруживал, когда его мысль устремлялась в тайну самого хода познания.

— «И правильным размышлением мы находим ее», — произнес он снова только что услышанные слова. — «Правильным размышлением»…

И Сократ много говорил об этом. И Платон в своих диалогах не раз повторял слова своего учителя. И все же тайна оставалась тайной. Впрочем, быть может, только для него, для Аристотеля? А здесь уже всё знают?

В тот вечер ему не хотелось идти в Афины, но он не мог отказаться от приглашения Гермия, не мог придумать веской причины для такого отказа. К тому же Гермий понравился ему. Не тем, что был красив, конечно, хотя Аристотель любил красивых людей. Прежде всего он понравился Аристотелю своим дружелюбием, откровенностью и сердечным участием в его судьбе. Позже Аристотель узнал, что Гермий старше его на четыре года, что у него есть приемная дочь Пифиада, по которой он скучает на чужбине. Узнал он о нем также много милых пустяков, которые сделали Гермия в его глазах еще более привлекательным.

Они направлялись в дом к Демосфену и снова попали на пирушку. Правда, она была скромнее той, на которой они были вчера у Триферы, и менее многолюдной. И не было здесь ни флейтисток, ни танцовщиц, ни многочисленных слуг.

Демосфен не был богат. Родители его умерли, когда он был совсем юн, опекуны же разграбили оставленное ему родителями наследство. Вид у Демосфена был болезненный, он почти не пил. Разговаривая, слегка заикался и нервно подергивал плечом. Но мысли его были четкими и касались, главным образом, одного: предательства, которое подготавливают Афинам крупные рабовладельцы, ростовщики и купцы.

— У них нет родины, — говорил он, — потому что они поклоняются не отеческим богам, а золоту. И тот, кто возьмет под свою защиту их богатство, станет их лучшим другом. Бедный и свободный народ — враг их. Они готовы предать народ ради сохранения своего богатства. И вот я гадаю, что произойдет раньше: народ прогонит своих грабителей или они предадут его? Мы чаще должны повторять слова Мильтиада, разгромившего персов при Марафоне: «От нас зависит, станут ли афиняне рабами или укрепят свободу…»

— Бедный Демосфен, — сказал Аристотелю Гермий, когда они возвращались в Академию. — Я предвижу, что судьба его будет печальной. Ведь надо помнить, что впереди светлых надежд идет темная сила. И вот светлые надежды эллинов — единство, добровольный свободный союз. Но впереди шагает темная сила, которая объединяет полисы в грозный и мрачный союз мечом и кровью. Зло, мой друг, всегда впереди, но ведь только из зла рождается добро. Конец трагедии — триумф побежденного, не так ли?

— Ты полагаешь, таков закон истории? — спросил Аристотель. — Ты полагаешь, что она совершается не по прихоти богов и полководцев? Разве не цари и стратеги ведут в бой войска? Разве не ораторы возбуждают в народе страсти? Разве не философы указывают государствам истинные пути?

— Истинные пути — это что? — спросил в свою очередь Гермий. — Разве не пути, которые определяет закон?

— Не закон, а мудрое решение.

— Мудрое? Объясни.

Они прекратили спор, потому что навстречу им из-за угла ближайшего дома вышла компания подгулявших эфе́бов. Они шумели, размахивали факелами. Кто-то прикрикнул на них с балкона, но в ту же секунду туда полетели камни.

— Плохи наши дела, если мы им не понравимся, — сказал Гермий. — Бежать же стыдно.

Один из эфебов тут же крикнул, увидев их:

— Вот подарок судьбы! Потрясем их!

Пьяные эфебы окружили Гермия и Аристотеля. Было их человек десять, не меньше. Во всяком случае, тех, в руках у которых горели факелы.

— Ни шагу друг от друга, — сказал Аристотелю Гермий. — Крепче прижимайся ко мне спиной. И не бойся! Конец подлинной трагедии — триумф побежденного!

Эфебы стали размахивать перед их лицами факелами, вызывая на драку, кривляясь и хохоча. Первым в бой вступил Аристотель — после того, как кто-то из пьяных ткнул его в живот чадящим факелом. Аристотель вырвал факел и, обжигая руки, ударил им обидчика. И тут эфебы двинулись со всех сторон, воинственно крича.