Рассказы и завязи (СИ)

Харитоныч горько усмехнулся, помолчал, обходя лужицу, и заговорил снова, но уже о другом.

— А батька твоего Митрия Ивановича я хорошо знал. Одногодки мы с ним. Гуляли в парнях-то вместе. Веселый был мужик, да… Гармонист. Они к нам в Романцево все на беседы ходили. Соберет Митрий, бывало, ватагу молодцов, а сам впереди с гармонью. Так издали слышим, что кузьминские ребята к нам на вечерину идут. Раньше клуба ведь не было. Соберемся в какой-нибудь избе, лампу к потолку подвесим и гуляем до утра. Песни поем да пляшем. Он, Митрий, и Захаровну-то от нас взял. Тоже в девках-то красавица была, востроглазая. Тихие ей не по нраву были. Вот Митрий и увез ее из Романцева. Только, помню, за здорово живешь мы ее не отдали. Опосля венчания повез он Захаровну в Кузьминки, а мы двои саней поперек дороги и поставили: откупайся и проезжай. Таков уж обычай. Две четверти тогда он нам поставил… Да, так все оно и было… Ну, вот я и притопал, — неожиданно закончил Харитоныч и показал на узкую дорожку, уходящую в глубину леса. — Наша повертка.

— Ну и как же вы теперь? — спросил я.

— Что как? Это ты насчет пенсии что ли?

— Да.

— Так уж боле не пойду. Хватит. По комиссиям таскаться буду, так и вторую ногу доведу. Теперь уж своих годов ждать надо. Через два года я на пенсию по старости пойду, если доживу. Глафира моя пенсию получает. Ничего, выдюжим как-нибудь. Сын поможет. На него у нас с маткой вся надежа. Ну, прощевай, — Харитоныч подал мне руку. — Покудова. Будь здоров.

Он пошел по тропинке, потом обернулся.

— Слышь-ко, Натолей. Захаровне-то поклон передай. Скажи, мол, Харитоныч кланяться велел.

— Спасибо, обязательно передам.

— Вот-вот.

Старик повернулся, неторопливо зашагал, опираясь на суковатый батог и вскоре скрылся в молодом густом ельнике.

До моих Кузьминок осталось километра два.

Авдотья

Авдотья доживала последние дни. Это знали все, только не говорили ей. Но и сама догадывалась — трудно думать иначе на девятом десятке лет, да при таком плохом здоровье, как в это лето.

Старуха почти не вставала с постели, а если и случалось такое, то передвигалась с помощью дочки Катерины или шла сама медленно, осторожно, держась руками за переборки. Сильно болело в груди, и каждый день фельдшер из медпункта Галина Сергеевна, приходя к бабке, делала ей обезбаливающие уколы.

В хорошую погоду Авдотью выносили на улицу и укладывали на раскладушке под старой черемухой, посаженной в тот далекий, но памятный год, когда ее, молодую Дуняшу, вводил хозяйкой в новую избу красивый и сильный Степан-кузнец.

Дом стоял на невысоком берегу Кокшеньги у старой мельницы, которая давно не работала и тоже доживала свой век. Жила Авдотья с Екатериной вдвоем. Но каждое лето к ним приезжал в отпуск из Москвы младший сын Катерины Михаил с женой и маленьким Бориской. Нынче они опять гостили здесь.

Был нежаркий день начала июня, когда старая Авдотья заняла свое место под черемухой. Михаил еще рано утром ушел с удочкой вниз по Кокшеньге. Катерина со снохой Людмилой хлопотала в огороде. Только трехлетний Бориска, вообразив себя шофером, играл с игрушечным самосвалом. О многом за эти дни передумала Авдотья, многое вспомнила. Рада была она, что ее долгая жизнь прожита не зря. Все дети давным-давно выросли, и не ее вина, что не все они сейчас рядом с ней. Счастлива и от того, что дожила до правнуков — третьего их со Степаном колена: Шурка… Танюшка… Бориска…

«Бориска?…» Авдотья повернула голову и посмотрела туда, где играл маленький правнук. Но там его не было. На песке только самосвал лежал вверх колесами. Авдотья посмотрела в другую сторону, но и там не увидела Бориски. Она забеспокоилась, приподнялась с подушек и ужаснулась: малыш играл в воде.

Она знала: у самого берега мелко, но в десяти шагах был глубокий обрыв — «илькина ямка» как исстари называли это место.

— Катерина, Людмила. Бориска-то в воде. Не утонул бы…

Никто не ответил.

— Люди… — изо всех сил закричала Авдотья. Но это ей только казалось, что она кричала. Сдавленный хриплый голос не слышал никто.

А Бориска, брызгаясь водой, уходил все дальше и дальше в реку.

С большим трудом Авдотья встала с постели и схватилась за ствол черемухи. Рядом с деревом — палисад. Держась за колья, старуха добралась до его края. Больше опоры не было.

Тогда Авдотья опустилась на землю и поползла.

— Бориско… Боренька… Дитятко, родной мой, иди ко мне, внучек. Ой, Господи, — кричала, плача, Авдотья.

Малыш ее не слышал. Он шлепал по воде ручёнками, поднимал веер брызг, в которых радугой отражалось солнце, и это его забавляло. Бориска смеялся, что-то радостно кричал, совсем не подозревая об опасности. И все дальше уходил от берега. Еще шаг, еще… И вдруг громкий протяжный крик резанул над рекой воздух. Это из груди Авдотьи вырвался отчаянный вопль. Она рывком вскочила на ноги и бросилась в реку. Авдотья бежала по мелководью, спотыкалась и падала, но каждый раз она снова поднималась и устремлялась к Бориске.

А тот, услышав крик, обернулся, да так и застыл, испуганно глядя на бежавшую к нему бабушку с искаженным болью лицом, покрытым мокрыми прядями.

Авдотья схватила Бориску. С ребенком на руках старуха кинулась обратно, но до берега не дошла. Она упала, успев только выбросить на мокрый песок правнука.

На крики и плач Бориски сбежались люди. Бездыханное тело старой Авдотьи лежало в воде. На песке возле седой головы старухи плакал спасенный Бориска. Его все еще крепко держали пальцы прабабки Авдотьи.

На станции

Темно-лиловая грозовая туча с лохматыми нижним краем, сделав свое дело, уползала в сторону, глухо ворча и скалясь отблесками молний. В лесу сразу стало тихо. Только с листьев ивовых кустов у обочины проселочной дороги, как с мокрых маленьких ладоней, падали крупинные капли, звонко шлепаясь в мутные лужицы.

Тетка Наталья, маленькая сухонькая женщина, в больших не по росту резиновых сапогах, с дерматиновой сумкой через плечо, из угла которой торчало горлышко бутылки, заткнутое пробкой из газеты, вышла из под большой старой ели, где пережидала грозу и снова зашагала по размякшему от дождя песчаному проселку в сторону станции, до которой оставалось идти уже немного.

Скоро за поворотом, там, где начинаются искусственные лесные посадки, рядами идущие к самым рельсам, покажется зеленая будка переезда с полосатыми «журавлями» шлагбаумов. А там по шпалам до самой станции рукой подать.

Попутных машин по случаю выходного дня не было и тетка Наталья все шестнадцать верст от самых Новоселок отмахала пешком. Она давно уже не ходила по этой с детства знакомой дороге в город, да и сегодня не решилась бы на такое путешествие, если бы не письмо от сына Сережи, который вот уже почти год служит в далеком сибирском городе. Сын писал в коротеньком письме, что служба у него «идет нормально», что служить осталось «всего четыреста сорок дней, или шестьдесят четыре раза сходить в баню». В конце письма Сережка просил о нем не беспокоиться и после приветов родным и знакомым приписал, что отпуск ему пока не предвидится и что об этом он сообщит отдельно.

Но главное, что заставило Наталью не знать с этой минуты покоя и повело в дальнюю дорогу, было в этом письме с треугольной печатью другое. Сережка писал, что на днях он, оказывается, будет проезжать через их станцию в воинском эшелоне. По его подсчетам выходило, что это случится в воскресенье вечером. Зачем они едут и куда сын, конечно, не сообщал и не просил ее выйти к поезду, но Наталья и представить себе не могла, что Сережка будет ехать мимо, совсем рядом с родным домом, а она его не увидит. На их большой, по представлению Натальи, станции Буяновке останавливались все поезда. Наталья знала это, и едва дочитав письмо, стала собираться в дорогу.

Она быстро затворила и поставила на печь опару, а утром испекла для Сережки его любимых сдобных подорожников с румяной хрустящей корочкой. Потом она сварила мяса, и налила в бутылку топленого молока. Все это тетка Наталья положила в старую, вытертую на сгибах дерматиновую сумку, которую закинула через плечо и ранним воскресным утром отправилась в путь, наказав приглядеть за домом, огородом, курицами и козой соседке Катерине Веселовой. Она и в колхозную контору сходит.