Царь и гетман

Но царь и тут остался в долгу у своего Павлуши: Прутский поход 1711 года доказал, что ни Карла, ни отроковицу достать нельзя…

Скоропадский в письме своем добавлял, что его «малжонка Анастасия повергает к подножию ног его царского величества бочку варения киевского сухого цукрованного, оные Анастасии руками власными на здравие царского пресветлаго величества сваренного».

«У! Ловкая баба, — подумал Петр, — она трижды умнее своего колпака — мужа… да такой там нам надобен…»

Осматривая затем корабль, царь увидел, что на мачте, словно белка, с реи на рею перескакивает какой-то молоденький белокурый юнга, укрепляя снасти. Царя заняла эта ловкость и смелость.

— Ты кто такой? — крикнул он на мачту.

Двуногая белка в несколько мгновений соскользнула с мачты и уже стояла перед царем в струнку, смело похлопывая глазами.

— Юнга вашего царского величества! — бойко сказал мальчик, которому на вид было лет четырнадцать, а то меньше.

Царь улыбнулся.

— А как зовут? Какова фамилия?

— Симка Крохинский, ваше царское величество! — по-прежнему бойко ответил мальчик.

— А! — царь что-то вспомнил и глаза его блеснули. — Это ты тогда в Шлиссельбурге первый российский корабль из лаптя соорудил и онучкой оснастил?

— Я, ваше царское величество!

— Молодец-молодец! Помню… А потом?

— Потом в московском навигаторском училище учился…

— Кончил с доброю аттестациею?

— С аттестациею «оптиме», ваше царское величество!

— Зело рад… — И лицо царя действительно выражало живую радость. Блестящими глазами он посмотрел на Меншикова и Ягужинского. — А, смердий сын, землекоп, — а теперь вон что! — быстро говорил царь, любуясь мальчиком и его льняными кудрями. — Теперь тебя за море, в немецкие и голландские страны вместе с боярскими детьми доучиваться пошлю… А там — что Бог устроить соизволит…

Но почему-то сейчас же вспомнился «сынок — Алеша дурачок», а тут же и «сестрица Софьюшка — зелье московское», и «постылая царица Авдотья», и московские «бороды», разбитые триста семнадцать колоколов… А тут и «Катеринушка» — давно ее не видал… а может быть, и «шишечка» скоро будет…

Итак, гетмана Мазепу похоронили. Царь мечтает о будущем величии Российской державы…

Кого же еще желательно было бы вспомнить? Палия и Мотреньку? Да, их. Палий сам умирал на руках своей мужественной жены, когда получил известие о смерти Мазепы.

— О, отыде дух лукавый… отыде, — бормотал умирающий. — Я найду его там и приведу на суд к престолу Божию, яко ворога и погубителя матери нашея Украины… И онаго старца словенина Крижанича Юрия обрету у Господа, за народы словенские молящася… А теперь прощай, жинко, прощай, Охриме… Я отхожу з Украины…

Он сильно в последний раз дохнул и потушил восковую свечку, теплившуюся в его холодеющих руках… Потухла и его свечка жизни.

И Мотренька умерла на своей милой Украине, в Диканьке… Ей удалось поцеловать те места, где ступали когда-то старые ноги проклятого, но ей дорогого человека… Да, верно, батьку Тарасе:

Дурни — дурни люде!..

В Полтаве и до сих пор показывают могилу Мотреньки.

Краткий словарь забытых слов

бекет — пост, отводной караул.

голосный — громкий, звучный, шумный, зычный.

драбант, трабант — телохранитель, назначаемый во время сражения.

жарты — шутки.

зябель — зяблый, мерзлый хлеб; нива, гряды, плоды, побитые морозом.

капшук — мешок, киса, калита.

кий — палка, посох, костыль.

коча — палубное двумачтовое морское судно, поменьше ладьи.

крук — ворон.

несутерпчивый — нетерпеливый.

очкур(а) — пояс, шароварная опояска с застежкой, пряжкой или продернутая.

пахолок — малый, парень, работник, батрак.

полуница — клубника.

прелиминарный — предварительный, приготовительный.

свайка — толстый гвоздь или шип с большой головкой (для игры в свайку).

сирома(ха) — сирота, бесприютный человек, бедняк, бобыль.

скарать — (по)карать.

туюс, туяс — то же, что туес, т. е. берестяной кузов, короб.

урекать — то же, что упрекать, корить, поминать лихом.

щадроватый (щадровитый) — рябой.

Об авторе

Даниил Лукич Мордовцев (1830–1905), автор трех только что прочитанных вами произведений, оставил после себя огромное литературное наследие — более сотни томов исторических романов, повестей, рассказов, научно-популярных монографий и публицистических статей. В начале XX в. он был видной фигурой в литературном мире. В 1905 г., незадолго до кончины писателя, литературная общественность торжественно отметила в Петербурге полувековой юбилей его творчества. О Мордовцеве до и после 1917 г. написаны десятки статей, несколько книг, и есть даже диссертация, посвященная его историческим взглядам. Таким образом, для науки это имя никогда не было забытым. Однако уже многие десятилетия всякий очерк жизни и творчества Мордовцева открывается, как правило, словами: «обойденный критикой писатель», «ныне читателю неизвестный», труды его «незаслуженно перешли в разряд полузабытого наследия» и т. п.

Интересно вспомнить, что книги Мордовцева некогда вызвали острую полемику. Историк — беллетрист, он среди пишущих в этом жанре был менее всего историком. И как представляется, даже не столь много был и писателем. Существеннее всего для него были общественно-важные идеи, символы, близкие современной Мордовцеву российской действительности. Иными словам, более всего он был публицистом, на всем его творчестве — яркий след публицистичности. Его лучший, прогремевший на всю Россию, переизданный после революции трижды роман «Знамения времени» (1870) был, как тогда говорили, «из истории прогрессивной интеллигенции». О «Знамениях времени» В. Г. Короленко писал: «Роман имел в то время огромный успех. Его зачитывали, комментировали, разгадывали намеки, которые, наверное, оставались загадкой для самого автора».

Несомненна замечательная способность писателя легко соединять в своих книгах «век нынешний и век минувший». Главным предметом его интереса были эпохи, когда основным лицом исторического действия становился не царь, не полководец, словом, не какой-либо отдельный герой, а весь народ. Об этом ясно говорят уже сами названия произведений: «Самозванцы и понизовая вольница», «Пугачев», «Гайдамачина», «Великий раскол». Язык его носит признаки одновременно «архаического», высокого стиля и демократичности, близости к народной речи. Критика, впрочем, не раз упрекала Даниила Лукича в том, что слова, которыми изъясняются герои его произведений, «подслушаны у извозчиков».

Даниил Лукич Мордовцев родился в небогатой семье управляющего слободы Даниловки донских помещиков Ефремовых. В Области Войска Донского он провел детство. Впоследствии целых 20 лет писатель прожил в Ростове-на-Дону. Отсюда, быть может, проистекала особая любовь Мордовцева к истории вольнолюбивого казачества. Именно казачеству времен Степана Разина посвящен один из его лучших романов «За чьи грехи?». Вообще же Мордовцев был широко образованным человеком, ему пришлось учиться в Казанском и Петербургском университетах, последний он окончил с золотой медалью. Начал публиковаться в 1857 г., дебютировав рядом статей в «Саратовских губернских ведомостях», дальше пробовал свои силы в журналистике, жанре популярной истории и, наконец, в 1870–х гг. окончательно посвятил себя историческому роману.

Предложенные вам произведения были написаны уже в годы известности и славы. Наибольший успех выпал на долю «Царя и гетмана» (1880). Основная идея романа, как, впрочем, и двух других произведений, помещенных в этом томе, — борьба двух Россий: допетровской страны, много потерявшей в течение «не одного столетия спячки, застоя…», и европеизированной империи, созданной волею великого царя. В Петре I, образ которого написан с большой симпатией, если не сказать — с любовью, для Мордовцева воплотился сам прогресс, бурный, неостановимый, но и «несвободный», необычайно дорого стоивший стране и народу.