Русь изначальная. В 2 томах. Том 1

Ориген был худ и остронос. Лицо его хранило особую белизну, как у людей, редко видящих солнце. Сделав паузу, сенатор посмотрел вверх. Под куполом вряд ли что можно было увидеть. Десяток поликандил из кипарисового дерева, собранных в полукруг перед амвоном, давал слабый свет. В каждом горела только одна свеча. Около тридцати человек – старшин демов обоих цветов и сенаторы – чувствовали себя неуютно в плохо освещенной, мрачной церкви. Многие из приглашенных не сочли нужным прийти. Быть может, иной из присутствовавших тоже сожалел, что не избрал благую честь: воздержаться, выждать, пока не определится, за кем сила. От Оригена ждали призыва, проклятий, мстительных планов. Он же начал как верноподданный. Собравшиеся ждали, что еще скажет поруганный Феодорой сенатор.

– Не правда ли, любезный Руфин? – прервал молчание Ориген. – Не так ли, любезнейший Аримат?

Здесь все умели владеть собой, все умели глядеть пристально, внимательно – и безразлично. Руфин, один из старшин прасинов, ограничился игрой густых бровей. Он не понимал вопроса. Сенатор Аримат, ревностный венет, человек лет около пятидесяти, с профилем породистого римлянина, звучно возразил:

– Робость моего друга Оригена не найдет во мне поддержки. Не знаю, как Руфин, я же считаю себя обязанным совещаться не о законности или незаконности народных восстаний, но об опасности для отечества Юстинианова правления.

– Пусть будет так, – согласился Ориген. Он ударил себя в грудь. – Я следил за Руфином и Ариматом. И вот добыча! – Ориген показал пергамент, свернутый в трубку. Тонкая кожа, не приняв еще форму свитка, послушно развернулась.

– И бедствие, и злоумышление, и богопротивность – все заимствовано мной из этого письма. Сегодня вблизи Палатия моими людьми был схвачен домоправитель Аримата. Аримат и Руфин доносят на нас базилевсу. На нас, которые еще ничего не решили и ничем еще не провинились, и на многих, кого здесь, к сожалению, нет. Вы спросите, почему же Аримат и Руфин пришли? Почему они не припали к ногам базилевса? Увы, ничего не зная, ничего не подозревая, патрикий Тацит ответил вам. Презренное рабство растлевает душу. Взгляните на этих двух. Игроки без проигрыша, они ставят на двух возничих сразу.

Руфин быстро поднялся на амвон.

– Сограждане и патрикии! – с силой выкрикнул Руфин. – Вы знаете, я не сторонник необдуманного. Тому свидетельство – мои торговые книги. В труднейший год я не оставался без прибыли. Именно поэтому состоятельные люди моего дема почтили меня избранием. Недаром и я и Аримат здесь. Базилевс победит охлос, нам не следует помогать мятежу. Не так ли, Аримат?

Сенатор Аримат одобрительно хлопнул в ладони. Руфин правильно ставил, как игрок, на квит или на двойной проигрыш, ничего другого не оставалось. Глупо отрицать донос базилевсу.

– Да, сограждане, – заговорил Аримат, – смущенные действиями базилевса в провинциях и здесь, мы, венеты, и вы, прасины, согласились действовать вместе. Вместе хотели мы смягчить базилевса. Но, подобно Капанею и Амфиараю  [15] , вызвали молнию, нас убивающую, ударили землю, готовую нас поглотить. Взгляните! Охлос разбивает тюрьмы и жжет город. Наши рабы и клиенты покидают нас. Ожили схизматики. Я слышу голоса донатистов  [16] . Не хотите же вы раздела земель и имущества, как делали в Африке эти безумцы? Призываю вас именем Христа всемогущего, спасите себя и имущество, не идите на гибель! Уничтожим этот пергамент, который не понят любезнейшим Оригеном, напишем новый, и пусть все выразят преданность базилевсу, помазанному на престол священным маслом от гвоздей Иисуса Христа!

Нагнувшись с амвона, Ориген чего-то ждал. С острия поликандила соскользнула свеча и мягко упала на каменный пол; затрещал натертый селитрой фитиль. Похороненные под храмом праведники спали вечным сном. Чей-то голос вступил в борьбу с одиночеством и обреченностью.

– Христос бог наш, – молился старшина прасинов Манассиос, – благодарю тебя, ты открыл нам тайну души Иуды, Не был ли он предназначен нести твое слово? – И предал. Но он ушел молча. Эти гордятся, хвалятся своим умом, звенят тридцатью сребрениками…

Аримат выбежал на амвон; вместе с Руфином он ухватился за ризу иконы Христа, вместе оба закричали:

– Убежище, убежище!

Но кто-то уже размахнулся поликандилом, как дубиной.

Северо-восточный ветер раздувал очаги пожаров. В некоторых местах жителям удавалось отстоять свои жилища, но большие дома рушились, и город затягивало дымом.

Передавали противоречивые слухи: в город через Золотые Ворота вошли десять тысяч наемных варваров, которых базилевс вызвал для усмирения мятежа; базилевс ночью бежал, и мятежники захватили Палатий.

На берегу Золотого Рога и Пропонтиды, в портах Юлиана, Контоскалий и Елевферия толпились перепуганные жители. На рассвете лодочники еще удовлетворялись пятью оболами с человека за переправу на азиатский берег. После восхода солнца стали запрашивать по серебряному миллиарезию. Лодок не хватало. Невзирая на ледяную воду, люди бросались с берега, чтобы перехватить возвращающийся пустым челнок перевозчика.

Голосили женщины, плакали дети.

Некоторые обвязали лица тряпками, жалуясь на ожоги и ушибы. Вооруженные чем попало группы по пять, по десять человек кого-то искали. Говорили, что префект Евдемоний и квезитор Стефан прячутся в городе, что их видели на берегу.

Люди, потерявшие в огне все достояние, чего-то ждали, лишившись способности двигаться.

Сегодня не было обычных постов из легионеров. Сторожа, вооруженные палками, оказались бессильными. Ворота складов были разбиты, двери выломаны. Толпы растаскивали соль, зерно, сушеные фрукты, муку, амфоры с маслом, вино. Вино пили тут же, заедая сухими абрикосами и пшеницей из горсти.

Двое, седобородый и молодой, стоя на коленях, выбирали зерно из щелей по застарелой привычке бедности, хотя рядом стоял набитый куль.

Кто-то кричал под ножом, кого-то тащили на мыс каменного мола, бросали в воду, и мстители хищно нагибались, следя, не отвязался ли камень, не всплывет ли судья, сборщик налогов, ростовщик или какой-нибудь служитель Палатия.

– Конец мира пришел, воистину конец! Боже, воззри на грехи наши, наведи кару на безбожного! – вслух молился священник в изорванной рясе, и нельзя было понять, на чью голову призывает он грозную длань божества.

Вместе с пеплом и копотью ветер разносил набат. Бронзовые доски звонили поспешно, нестройно, тревожно. Только София Премудрость, твердая крепость кафолической догмы, притворялась, что ничего-то не видит, не знает. Ее била высотой в пять локтей, изогнутые в виде римского щита, вздрагивая на крепких цепях, утверждали, как обычно:

А меньшие подголоски льстили:

Тюрьмы сгорели, префектура тоже. Легион ушел, город принадлежал мятежникам. Что же делать дальше? Никто не знал.

Красильщик и Гололобый не разлучались, за ними после разгрома префектуры следовало сотни две решительных людей. Красильщик добыл себе щит и каску. Гололобый успел обрить голову.

Окруженные своими, они совещались отрывисто, решительно. Будь что будет, но следует напасть на Палатий. Больше чем кто-либо, Красильщик понимал трудность затеи. Плебеи с ножами и самодельными копьями становились в воинственные позы бывалых солдат. Несомненно, в толпах нашлись бы легионеры, несправедливо, как Красильщик, выгнанные из войска. Нет времени поднять вербовочный знак. Нет оружия. Остается гнев.