Свержение ига

Причина в конце концов отыскалась. Поздней осенью из Москвы возвратился ханский посланник Яфар Бердей. Судя по всему, посольство его оказалось удачным. Холода ещё не наступили, но он гордо щеголял в трёх собольих шубах, выпростав напоказ короткопалые пятерни, унизанные драгоценными перстнями. Глупое тщеславие и желание выделиться из окружающих погубили Бердея — в большом табуне меченого коня арканят первым. Брошенный по чьему-то злому оговору в зиндан, он попал в руки младшего брата и наперсника Нурдавлета, коварного и хитрого Айдара, известного изощрённостью своих пыток. Однако использовать своё искусство тому не пришлось. Бердей, не надеясь на высокое покровительство, сам выложил, зачем ездил и с чем приехал из Москвы. Более всего обратила на себя внимание просьба Джанибека предоставить ему убежище в московской земле. Если долго принюхиваться, то даже в горьком запахе полыни можно уловить сладкий аромат розы. Айдар принюхался: запахло изменой. Поползли неясные слухи о том, что Крымское ханство хотят отдать северным гяурам, а честных мусульман насильно обратить в христианство. Слухи усилились с приездом московского посольства. В планах заговорщиков оно стало играть заметную роль: считалось, что гнев толпы должен обрушиться сначала на московитов, а когда правоверные опьянятся первым запахом крови, перед ними можно будет поставить и более серьёзную цель. До начала свадебных торжеств оставалось всего несколько дней...

Московское посольство жило в постоянной тревоге. Она стала ощущаться сразу же по приезде, как только выяснилось, что подступы к ханскому трону надёжно перекрыты сторонниками Нурдавлета. «Ханская власть подобна высокой горе, — сказал один из придворных поэтов, — её вершина открыта лишь вечному солнцу и скрыта облаками от стоящих внизу». Каждый шаг к вершине обходился русским недёшево, но, несмотря на то что они уже лишились трети привезённых даров, облака не рассеялись. Василий Верейский писал московскому государю:

«Допрежде пошёл я к Нурдавлету с поминками, но стража преградила мне путь посохами, и было мне истомы не на малый час, ибо все требовали посошной подати, да я не давал. Тогда Айдар, брат Нурдавлета, стал меня бранить и требовать сорок шуб беличьих для раздачи тем, кому поминков мало вышло. И пришлось дать сыроядцу поганому...»

Многолетняя служба при московском дворе приучила Василия к сдержанности, и она пришлась так кстати горстке русских людей, окружённых морем ненависти и алчности. Но сдержанность, торжествующая в библейских легендах, в жизни только поощряет наглость. За два дня до начала свадебных торжеств Айдар вызвал сотника Жузбасы, известного своей глупостью и жадностью, и вручил ему длинный список новых даров, которые должны сделать московские послы. Сотник долго вглядывался в непонятные письмена и наконец спросил:

   — А если они не дадут?

   — Это как попросишь, — усмехнулся Айдар. — И учти: всё, что возьмёшь сверх того, пойдёт тебе лично. Но поспеши — завтра ненависть правоверных может перехлестнуть стены дувала и поглотить убежище нечестивцев. Тогда тебе ничего не достанется.

И Жузбасы поспешил. Когда он подбежал к посольскому двору, его толстое лицо лоснилось, подобно обильно смазанной юфти. Василий выслал к нему Матвея с Семёном. Гостя усадили за стол. Коран запрещал мусульманам употреблять хмельное, и они обычно строго следовали заповедям пророка. Но, посещая русских, всегда делали исключение, ибо считалось, что кара в таких случаях падёт на голову неверных.

Жузбасы выпил предложенную чашу и небрежно бросил её себе за пазуху. Оттуда послышалось глухое звяканье — гость уже успел прихватить плохо лежавшую утварь. Наглость возмутила даже всегда спокойного Семёна, но Матвей предупредительно сжал ему руку и стал быстро говорить о насущном. О том, что они уже два месяца томятся в ожидании приёма и не могут передать хану грамоту и подарки московского государя, что так между добрыми соседями не водится, чтобы гостя на порог не пускать, а их долготерпение не безгранично.

Татарин слушал плохо. Время от времени он тянулся к какой-либо безделице, и та с тем же глухим звоном ухала в бездонное чрево.

   — Так когда же великий хан примет московское посольство? — в который уже раз спросил Матвей.

Жузбасы вытер о халат замасленные от еды пальцы и показал на большую серебряную ендову с мёдом.

   — Обойдёшься, — буркнул Семён и протянул сотнику простой ковш.

Тот недовольно поморщился, ополовинил ковш и снова показал на ендову. Матвей повторил свой вопрос.

   — Хан высоко, — вздохнул Жузбасы и потянулся к ендове. Лицо его покраснело от натуги, на лбу вздулась толстая жила. Он уже почти ухватился за узорчатый бок, но Семён отодвинул сосуд, и толстые пальцы татарина схватили только воздух.

   — Дай! — хрипло выкрикнул он.

   — Завтра! — в тон ему ответил Семён.

   — Завтра — поздно! — Хмель уже бродил в голове Жузбасы.

   — Это почему же поздно? — насторожился Матвей.

   — Завтра сюда придут другие. Дай сейчас!

   — На! — неожиданно ответил Семён и подставил к носу увесистый кулак размером в добрую бадейку.

Татарин захлопал глазами, а затем потянулся к висевшему у пояса ножу. Семён перехватил его руку и, схвативши за ворот халата, сделал рывок такой силы, что кушак разошёлся и на пол с весёлым звоном посыпалась столовая утварь — всё, что успел прихватить жадный Жузбасы. Вместе с нею упал и свиток с требуемыми дарами, который так и не успел вручить незадачливый посланец. Матвей бросился за свитком, а Семён спокойно потащил свою ношу прямо во двор, приговаривая:

   — Завтра, говоришь, гости будут? А мы их, поди, не ждём, так ты им разобъясни, как у нас незваных гостей потцуют...

С этими словами он поднял татарина и перебросил его через дувал. Послышались глухое падение и пронзительный вопль.

   — Ницево, — обтёр руки Семён, — заходи вдругорядь, когда бока отойдут, сызнова намнём!

Ему вторил громкий смех посольских. Он пришёл к ним как избавление от долгого страха и тревожного ожидания. Пришёл как вера и надежда. И снова заставил почувствовать себя сильными и гордыми людьми, преодолевшими минутную слабость и отчаяние. Матвей возмущённо потрясал татарским списком:

   — Бездонное брюхо ничем не насытить! Может, оно и к лучшему вышло — нельзя перед погаными вечно растекаться!

И даже Василий, узнав о своеволии Семёна, не стал выговаривать своему всегдашнему противщику. Позже, когда слетела первая бравада, друзья собрались на совет.

   — Не оставят они нас, покуда всё добро к рукам не приберут, — горячо заговорил Матвей. — Давненько к нам подбираются, и, видать, окончательный срок пришёл. Пора, думаю, тебе, князь, в Кафу подаваться и дружбу с Менгли-Гиреем ладить. Теперь лишь на него надёжа.

   — Плохая надёжа, — усомнился Василий, — он сам за стенкою сидит.

Нот ты его оттуда и изыми, — деловито сказал Матвей, — а мы покуда здесь повоюем.

   — Чем? Двумя пушечками да дюжиной ручниц? Тоже мне вояки!

   — Бог милостив, — вздохнул Матвей, — не о нас твоя забота, так что поспеши в Кафу, пока погань посольский двор не обложила.

Семён поддержал товарища:

   — Верно, ты — посол Москвы и позор не должен принять. Покуда ты есть, посольство живо. Поспешай, Василий Михалыч...

Друзья обнялись на прощание, и вскоре Василий помчался по дороге в Кафу. Предусмотрительность Матвея оказалась верной.

Айдар, узнав о посрамлении Жузбасы, велел тому собрать свою сотню и отомстить неверным.

   — Это будет твоей последней попыткой договориться с московитами, — предупредил он, — иначе завтра вы начнёте улыбаться друг другу с городской стены.

Едва только солнце коснулось окружных гор, ворота посольского двора затрещали под крепкими ударами. Матвей приказал готовиться к бою, а сам пошёл к буянам, всё ещё надеясь кончить дело миром. Однако, увидев искажённые яростью лица, понял, что мира не выйдет. Ныне правил не разум, а злоба, и разговор с ней должен быть особый. Семён выставил всю огневую наличность к воротам и разом ударил из неё поверх дувала. Залп, раздавшийся в вечерней тишине, оказался громче весеннего грома. В темнеющем небе заплясали огненные сполохи, над головами онемевших татар рассыпались искры, словно от высокого пламени. Семён распахнул ворота и крикнул: