Белый раб

Гневные возгласы, угрозы и брань раздались во всех углах зала раньше, чем я или негоциант успели произнести хоть единое слово, а несчастный мистер Дофейс, казалось, уже и рта не мог открыть от страха. Немедленно был послан отряд добровольцев с поручением перерыть весь дом злополучного негоцианта от погреба до чердака и произвести самый тщательный обыск у него на складах, с тем чтобы, может быть, найти там экземпляры гнусных брошюр. Одновременно было приказано взломать мои чемоданы, но мне удалось предотвратить это насилие — я просто положил на председательский стол бывшую при мне связку ключей. Только с большим трудом мне удалось объяснить почтенному председателю и его достойным коллегам, что письмо, которое произвело столь сильный переполох, послано не из Нью-Йорка, а из Ливерпуля. И так как в моём бумажнике оказалось ещё несколько аккредитивов, выданных мне тем же банком и адресованных различным негоциантам в Чарлстоне и в Новом Орлеане, мне удалось в конце концов убедить моих судей, что найденное у меня рекомендательное письмо, вызвавшее в них такую бурю негодования, в сущности не может ещё служить неопровержимым доказательством моего участия в подготовке бунта и государственной измены в Виргинии.

По счастью, мой друг негоциант-янки никогда не питал особой склонности к литературе. Несмотря на самый тщательный осмотр, направленной к нему комиссии не удалось обнаружить в его доме ничего подозрительного, кроме книжек с картинками, принадлежавших его малолетним детям, и двадцати — тридцати брошюр; всё это было принесено в зал заседания и подвергнуто самому внимательному изучению со стороны Комитета бдительности.

При виде книжек с картинками члены комитета насторожились, и лица их приняли торжествующее выражение. Председатель ещё раз с упрёком и жалостью взглянул поверх очков на злополучного негоцианта-янки, у которого зубы застучали сильнее прежнего, а глаза закатились так, как будто его поймали при краже лошади или при совершении подлога.

Однако после внимательного и серьёзного изучения, во время которого толпа, затаив дыхание и скрежеща зубами от ярости, сжимала кулаки и с угрозой поглядывала на предполагаемого преступника, среди книг удалось обнаружить только «Джека — истребителя великанов» и «Сказку о Красной Шапочке». Один из членов комитета, старик со свирепым, одутловатым лицом и налитыми кровью глазами, видимо не очень хорошо знакомый с детской литературой, а кроме того, явно находившийся во власти винных паров, счёл нужным заявить, что картинки в этих книгах носят безусловно преступный характер, тем более что краски на них чересчур яркие. Но коллеги поспешили его успокоить, уверив, что книги эти очень старые и всем давно известные, и хотя по виду их действительно можно принять за произведения злонамеренные — вроде, например, «Исхода евреев из Египта, как он описан в библии», «Декларации независимости», «Истории Моисея» или «Билля о правах Виргинии», — призыва к мятежу они всё же не содержат и не относятся к аболиционистским брошюрам, одно наличие которых считалось уже доказательством участия их владельца в заговоре.

Зато для меня дело чуть было не обернулось гораздо хуже. На моё горе, единственная книга, оказавшаяся у меня в чемодане, была «Сентиментальное путешествие» Стерна. [34] На заглавном листе этой злосчастной книжки был изображён скованный цепями узник, заключённый в темницу, а под этим рисунком в виде эпиграфа к книге была приведена известная цитата из книги Стерна: «Как бы ты ни маскировалось, рабство, ты всегда останешься напитком, исполненным горечи. И хотя тысячи людей были вынуждены испить эту чашу, горечь от этого не уменьшилась».

Трудно даже вообразить, какое впечатление произвела эта книга, с её ужасающим фронтисписом и явно бунтовщическим эпиграфом! Большие глаза моего друга, негоцианта-янки, при взгляде на неё расширились ещё больше. К счастью, некоторые из членов комитета оказались любителями изящной литературы и были в состоянии объяснить присутствующим, что Лорене Стерн не является аболиционистом. Легко было заметить, что двое-трое из заседавших в комитете джентльменов — как ни трудно обычно бывает противостоять охватившему всех безумию — начинали отдавать себе отчёт, в каком невыгодном свете они вместе со всем собранием представали передо мной. Но выступить открыто они не осмеливались, опасаясь, что их обвинят в равнодушии к опасности, угрожавшей их отечеству, или в попытке защищать аболиционистов. И право же, становилось не до смеха при мысли о том, что если бы ответчику пришлось предстать перед Комитетом бдительности, в котором не оказалось бы сколько-нибудь начитанных людей — например, где-нибудь в сельской местности, — найденной в его чемодане книжки со сколько-нибудь сомнительным эпиграфом было бы достаточно для того, чтобы его без дальних разговоров подвергли наказанию как виновного в мятеже и убийствах.

В конце концов, после тщательного разбора всех данных и расследования, проведённого — как на следующий день сообщили все ричмондские газеты — «с самой изысканной учтивостью и точнейшим соблюдением всех правовых норм», все доказательства, подтверждавшие мою виновность, были отметены, за исключением одного: мне было поставлено в вину шутливое замечание по поводу книг с картинками, вырвавшееся у меня за столом в гостинице. Это замечание, по мнению судей, свидетельствовало о недостаточном с моей стороны уважении к штату Виргиния, а также к институту рабовладения. Отрицать этого я не мог и не стал, принимая во внимание, что целых семь свидетелей это подтвердило.

Тем не менее комитет, желая, как было сказано в заключение, сохранить по мере возможности издавна заслуженную Виргинией славу страны гостеприимной и учитывая, кроме того, что я иностранец, нашёл возможным освободить меня от наказания, но зато заставил выслушать длинное-предлинное наставление — нечто среднее между проповедью и выговором, которое гнусавым голосом произнёс джентльмен с серыми глазами и острым носом. В своей речи он торжественно и со слезами умиления старался пояснить, какой это великий грех и как опасно позволять себе неуместные шутки над тем, что следует почитать незыблемым и священным. Кончая, он довольно прозрачно намекнул, что, принимая во внимание всё вышеизложенное, мне лучше всего было бы покинуть Ричмонд, как только я найду это возможным.

Глава сороковая

Я, не теряя времени, последовал благожелательному совету словоохотливого председателя и при поддержке моего адвоката, который, как мне казалось, искренне заботился о моей безопасности, выбрался из гостиницы. Ускользнув от собравшейся у входа толпы, которая, по-видимому, уже готовилась второй раз предать меня суду, я поспешно нанял экипаж, чтобы выехать за пределы города и потом на дороге ждать почтового дилижанса. Мой приятель-адвокат пообещал мне проследить за тем, чтобы в Ричмонде в дилижанс были уложены мои чемоданы.

Проехав дилижансом, в котором я оказался единственным пассажиром, дня три, я добрался до небольшого посёлка, единственными достопримечательностями которого были здание суда, тюрьма и таверна, находившаяся в одном помещении с почтой. Этот посёлок находился недалеко от дороги, ведущей из Карлтон-холла и Поплар-Гров, где я собирался побывать. Когда дилижанс (скорее напоминавший самую обыкновенную крытую повозку) подъехал к таверне, около неё толпилось человек двадцать бездельников, какие обычно собираются около подобных заведений. Неряшливо одетые, в куртках с продранными локтями, да к тому же в большинстве своём пьяные, они о чём-то яростно спорили. Темой их спора был, как выяснилось, всё тот же вопрос, волновавший все умы всюду, куда бы я ни приезжал, а именно: «подлый заговор этих кровожадных аболиционистов». Один из спорящих размахивал брошюрой, по-видимому присланной ему по почте. Я успел разобрать её заглавие: «Права человека». [35] Казалось, одни вид этой брошюры действовал на него и на его приятелей словно укус бешеной собаки, — все они орали, брызгали слюной и горели желанием если не вцепиться зубами в первого встречного, то уж, во всяком случае, повесить его.