Питирим

- Не твоего тела, и нет тебе дела...

- Что заступаешься? Не идет он тебе... не той масти.

- А какой же?

- Нечестный твой Филька. Будь он тут - удавил бы я его, твоего Фильку!

- Мели, Емеля...

- Не нравятся мои слова?

- Мне все одно.

- За что ты любишь его?

- Никогда и не любила и любить не буду.

- Ух, ты! Голубиная радость! Не люби его...

И, крепко обняв Степаниду, зарычал, точно кот:

- Чур, одному: не давать никому.

Степанида шептала:

- Он - сукин сын. Он - злосчастных в цепи обряжает. Совесть диаволу продал. Он - Иуда, сребролюбец... волчий ухвыстень...

- Лебедь ты моя белокрылая... Уйди ты от него, от шелудивого!.. Немало я коней с чужих дворов сводил, и никогда никто не знал того, а тебя сведу - сам царь со всем своим войском не сыщет: ни русский царь, из рогожи деланный, ни король цыганский...

- А Питирим?

Степанида с силою разомкнула Сычевы руки, уставилась испытующе в его глаза.

- Не поминай о нем, - сморщился Сыч, - особливо на ночь... Присниться может.

- Чтой-то? Ужели такой он страшный?

- Демон преисподний.

- Нет! - отрезала Степанида. - Он не такой.

- А ты откуда знаешь?

- Стирывала у него... Хорошо знаю... Он не такой...

- Не тако-ой?! - Сыч подозрительно оглядел Степаниду. - А какой?

Степанида молчала. Задумалась.

- Не знаю, но только он ни чуточки не страшный... Филька страшнее. Ой, какой он страшный!

Хохот цыгана оскорбил Степаниду.

- Сравнила пупырь с оглоблей!

- Вот и сравнила. Он страшнее вас всех...

- И меня?

- Никого я не боялась! И тебя тоже... - Степанида крепко прижалась к цыгану. - А его боюсь... Он опаснее и тебя и других разбойников... Степанида вся дрожала от страха.

Сыч недоумевал, но, почувствовав Степаниду, горячо прильнул своими губами к ее губам.

III

Ямщик изо всех сил гнал лошадей.

Епископ был не в духе. На каждой остановке ворчал на ямщика, грозил ему каторгой, плетьми, застенком. Надо было как можно скорее добраться до Питербурха. Слухи ходили: в январе царь опять уезжает за границу. (Не опоздать бы!)

С тяжелым сердцем покинул епископ Нижний. Пришлось бросить все дела в самый разгар подготовки наступления на раскол. Получилось так, будто стрелка, натянувшего тетиву, взявшего меткий прицел, вдруг схватили за руку со стрелой. Горечь и досада комком свернулись внутри. А главное... Софрон! Расставленные для него сети остались без надзора. Что Филарет?! Что и дьяк Иван? Ни воли, ни разума у людей, - разве они смогут?

В полях бушевала вьюга. Заметала дороги, топила в сугробах кустарники, врывалась внутрь кибитки, невозможно было открыть глаза. Небо разбухло, отяжелело от снеговых туч. Куски его свисали, поглощаемые вдали мятущимися снежными чудищами.

День, а потемнело.

Варсонофий, утонувший в громадном тулупе, видел только спину ямщика. Чувствовал он себя неважно. Близость епископа и его сердитые покрикиванья, нетерпеливые привскакиванья с места действовали на старца угнетающе. Снег таял на лице, стекал водою за ворот.

Успокоился епископ, когда поехали лесами. В проселках, прикрытых соснами, стало потише. Кони и сам ямщик приободрились.

- Скоро ночлег, - наконец проговорил мирно епископ. - Ты не озяб?

Варсонофий заерзал в тулупе, стараясь обернуться к Питириму.

- Мне хорошо, ваше преосвященство, благодарствую.

Ямщик, услышав разговор позади себя, обернулся тоже к епископу и сказал с заискивающей улыбкой:

- Теперь потеплеет, ваше преосвященство. Вьюга, она к вечеру-то свернется...

От волков да от рысей (кстати, и от воров) епископ взял пистоль, которую и держал теперь в руке. На днях Волынскому, ездившему в Балахну на облаву беглых, пришлось столкнуться с волчьей стаей у деревни Копосово. Чуть не сгрызли, окаянные, и самого помощника губернатора. Целое сражение произошло. Зверь обнаглел в последнее время, лезет в дома, набрасывается на путников, режет скотину - потерял всякий страх. Говорят старики: кровью человеческой пахнет на земле; ни одно царствование, даже Ивана Васильевича Грозного, так не смердило кровью, как нынешнее царствование Петра. Кровь проливается повседневно и повсеместно и обыкновенно. Дикая бродячая собака больше уверена в своей жизни, чем человек. Ни у одной твари крови не выпускается теперь столько, сколько у него, у человека. Вот почему зверь и задрал нос, стал нахальничать.

Так думал сидевший на облучке ямщик, так думали, собственно, многие и по деревням; человек на нет сведен - от этого все зло, поэтому и от зверя уважение к нему всякое пропало и страх тоже. Презирает и зверь людей. Заразился от царя. За слабость презирает.

Возок падал с одного бока на другой, наваливая то епископа на Варсонофия, то Варсонофия на епископа, хотя старец в испуге и делал всяческие усилия, чтобы не валиться на его сторону. Пот выступил от напряжения.

К вечеру пристали к Гороховцу. Подкатили к дому одного знакомого епископу попа. Погода поутихла. Поп выскочил на крыльцо встречать со всей семьей - все полезли под благословение епископа. Звали попа Панкратий. Бородатый, широкоплечий, с большой лысиной поверх лба. Смотрел весело, не робел.

- Тоже был раскольщиком, - с самодовольной улыбкой показал на него Питирим.

Отец Панкратий низко поклонился.

- Тщанием вашего архиерейского священства приобщен к свету истины... Благодарствую.

Жена его, рыжая, худая и веснушчатая беременная женщина с кроличьими глазами, тоже поклонилась. Дети, количества которых не мог учесть Варсонофий, толкались кругом, разинув наивно рты, блеяли, как стадо молодых овец. Питирим, важно откинув голову и распахнув лисью шубу, крытую черным штофом, быстро прошел внутрь поповского жилища. Хозяйка принялась возиться у очага, раздувая огонек, стуча горшками.

Когда уселись по местам, первые слова епископа к хозяину дома были о том, что слышно в окрестности о разбоях. Поп оживился. Жена его вздохнула, перестала возиться.

- Бабья шайка пожаловала в эти места... Пограбили монастырь, монашенок разогнали... На Владимирской дороге купецкий обоз разбили...

Самый старший мальчик принес из соседней каморки какой-то листок и положил его перед епископом. Питирим погладил мальчика, потрепал за нос с добродушной улыбкой.

- Ну посмотрим, что тут такое?

- В деревнях песню распевают, - с увлажненными от отеческой нежности глазами вмешался поп Панкратий. - Разбойничья атаманша сочинила, а он ее списал...

Питирим нахмурился, начал вслух читать:

Загуляла я, красна девица, загуляла

Со удалыми со добрыми молодцами,

Со теми же молодцами, со ворами.

Немного я, красна девица, гуляла,

Гуляла я, красна девица, тридцать шесть лет.

Была-то я, красна девица, атаманом

И славным и пресласным есаулом.

Стояла я, красна девица, при дороге

Со вострым со ножичком булатным;

Ни конному, ни пешему нет проезда...

Загуляла я, красна девица, загуляла,

На славное на петровское на кружало

Без счету я, девица, деньги выдавала,

Не глядя рублевички за стойку бросала:

- Вы пейте, мои товарищи, веселитесь!

Уж тут-то я, красна девица, бодрость оказала,

Уж храбро я и бодро поступала,

Атамановы поступки показала...

Уж тут меня, девицу, признавали,

По имени красну девицу называли,

По отчеству меня величали;

Назад руки красной девице завязали,

Повели меня, красну девицу, в полицу,

Подымали красну девицу на дыбу...

Уж смело красна девица отвечала:

Постойте, судьи мои, не судите,

Чего вам от меня больше желати?

Сама вам, красна девица, повинюся...

Судите, судьи, меня поскорее,

Раскладывайте огни на соломе;

Вы жгите мое белое тело,

После огня мне голову рубите.

Питирим тщательно свернул этот листок бумаги и убрал в карман своей рясы. Задумался.