Жрецы

- Монах повел их, дураков... - он указал на толпу крестьян, - бить мордву... Он обманул их, косматый демон, и они пролили попусту свою и мордовскую кровь! За что?! Скажи, за что?! За что стали сиротами невинные малютки? За что бабы овдовели?.. Кто их будет теперь кормить?! Кто будет теперь о злосчастных заботиться?! Холода и голода у мужика и так полны амбары, пыль в них да копоть - нечего лопать, а ты нам о царстве небесном толкуешь?! Отвечай миру!.. Отвечай миру!.. Отвечай - за что погубили народ?!

Семен Трифонов со всею силою сжал руку попа, в которой тот держал крест. Глаза Семена были красны, лицо все перекосилось от гнева. Поп побледнел, пригнулся. Женщины завыли еще сильнее. Мужики стали грозить попу кулаками. Полезли к телеге.

- Православные христьяне!.. - завопил поп визгливо. - Опомнитесь!.. Что вы творите?!

Семен Трифонов подхватил его обеими руками под мышки и сбросил с телеги наземь.

Став на место попа, сам он громогласно обратился к рыхловским:

- Глупые вы, неразумные! Обманывают вас, а вы и верите!.. Осмелюсь же и я, братцы, заявить вам свое слово вразрез попу. Господину не надо горя, а мужику на что оно?! Давайте же поборемся с горем-сатаною, ударим его в тын головою! Самая последняя тварь, родившись, думает токмо о жизни, а мужик (Семен крепко обругался), родившись, должен думать только о смерти. Неправда! Господину жизнь дорога, нам еще дороже! Мордву зря вы били... Подумайте, на кой дьявол понадобилось сие вам? И мордва вас зря била... Пойдемте-ка лучше все в Терюшево, да заодно с мордвой, кто поленом, кто топором, кто вилами начнем бить монахов и бояр. На мордву идет из Нижнего войско! Но не верьте тому, войско идет на всех нас... Оно за бояр, за богатую знать, за Оранский монастырь! Не верьте ни попам, ни монахам, даже когда они показывают вид, что они - за нас. Самый отважный из них не способен быть истинным братом мужика... Войско близится!.. Люди из Нижнего пришли, рассказывали, видели... Собирайтесь же, идите со мной, я сам мужик... Я знаю, куда вас поведу... Умрем, а не дадим себя на истязание!

Семен Трифонов яростно потрясал кулаком в воздухе. Множество кулаков поднялось над головами в толпе разъяренных крестьян.

Поп Иван, воспользовавшись возбуждением крестьян, слушавших Семена Трифонова, тихонько ускользнул прочь от телеги на усадьбу. Этого никто не заметил, вернее, никто и не обратил на это внимания. Всех захватил смысл речей Семена.

В горницу Феоктисты Семеновны поп вошел важный, нахмуренный, не показывая вида, что с ним случилось.

- Кума, вина!

Феоктиста Семеновна исполнила его просьбу. Руки ее тряслись, сама она побледнела, осунулась сразу. Хотя и не выходила она за ворота, а сидела в сенях, издали прислушиваясь к шуму, поднятому крестьянами, но все же ей стало понятно, что дело отца Ивана проиграно.

Видя смущение и страх Феоктисты, он принялся разглагольствовать:

- Раб божий - мой раб. Запомни. Придет час - все они, голубчики, полягут передо мною, обливаясь слезами раскаяния. Не верь им! Мне верь! Ненадолго хватит сей гордыни ума у смерда. У пастыря же не гнев, а ум должен действовать. Ты лучше приготовь-ка мне ложе, да и сама ляг, отдохни... Если кто изыскивает что-либо мудрое, тот должен думать об этом ночью. А сюда они не пойдут. Не до нас им с тобой.

Феоктиста Семеновна крайне удивлена была хладнокровием отца Ивана. Правда, хмель оказал уже свое действие на него, но все же не настолько, чтобы он мог забыть об опасности.

- Они и нас убьют?!

- Не убьют! Они меня с телеги низвергнули наземь - я не стал их поносить никакими словами и не стал им говорить о боге, а рассмешил их, побежав, аки заяц... Они посмеялись надо мною и только тем насладились. С них оного довольно. На душе у них стало легче, что они над попом надругались... Бог им простит, а мне польза. Унизиться мне перед народом значит, ввести народ в великий долг передо мной. Я останусь у тебя ночевать... охраню тебя от бед. Не бойся!

Феоктиста Семеновна обрадовалась. Бодрость отца Ивана заразила ее. С улыбкой облегчения принялась она взбивать пуховики у себя на постели.

Поп вышел во двор, прислушался. Голоса крестьян доносились издалека. Словно из-под земли появилась та же дворовая девка Анна.

- Ты чего? - удивился отец Иван.

- Мужиков смотрела.

- Куда пошли?

- В Терюшево. Дальнеконстантиновский бобыль повел их... С дубьем, с вилами, с рогатинами. Воевать пошли.

- Ты чего же смеешься?

- А что же мне - плакать?

Поп Иван подумал о том: хорошо бы на месте Феоктисты Семеновны была теперь эта девка.

- Ах господи, господи! - вздохнул он.

- Вы о чем?

- Об уязвлении похотью грешного человечества... Тебе сколько лет-то?

- Осьмнадцать.

- Давно ли ты у барина в дворовых?

- Два года.

Поп опять вздохнул:

- О времена! Что же это такое на белом свете делается?!

- Мне и хочется будто бы пойти за своими в Терюшево, а боюсь... закрыв лицо, прошептала Анна.

- Девке полагается дома сидеть и рукодельничать. Вот что.

- А у нас была мордовка, Мотя... Она разбойницей стала...

- Ну?!

- Верхом приезжала к нам... Красивая! Говорила, будто скоро мужики учнут бить вотчинников. Говорит - разбойники сожгут и Рыхловку... Что тогда мне делать?!

И опять засмеялась.

Поп хотел шепнуть: "Приходи ко мне, в Терюшево", - да вспомнил о своей матушке, о Хионии, и почесал озабоченно под бородой горло и, как будто отвечая своим мыслям, произнес: "М-да!"

В это время на крыльце появилась Феоктиста Семеновна. Ласково крикнула она:

- Аннушка, милая, сбегай-ка на скотный!.. Посмотри, как управился там со скотиной Дениско. А ты, отец Иван, жалуй-ка в горницу. Все готово. Иди спать.

В горнице Феоктиста проворчала:

- Порченая девка... Не слушай ее! Неисправимая... покойный Филипп Павлыч всех девок испортил... Они дерзкие и озорные стали...

Попа взяла досада: "Леший тебя дернул вылезти на двор!" - подумал он и сказал:

- Какой-либо девице стоит только некоторое время провести в разврате, и она, жалкая, слишком медленно будет исправляться. Если и решится исправиться - ради слез своей матери. Крепится она несколько времени, и потом вдруг показывает себя, точно в припадке. Она бежит от своих в дом непотребный... Она смеется и плачет. Это то же, что запой у пьяницы... Жалости достойны подобные девицы...

Феоктиста Семеновна, поверив чистоте помыслов отца Ивана, успокоилась. Чувство ревности к девке Анне у ней улеглось.

- Теперь воздадим хвалу господу богу - и на боковую! Э-эх, и чего людям надо?!. Чего ради они мятутся и на стену лезут?! К чему понадобились им бунты и войны?! О владычица, прости меня, грешного!

Укладываясь спать, он по ошибке едва не назвал Феоктисту Семеновну Хионией...

Феоктиста поняла, что теперь на ее долю выпадает обязанность утешить отца Ивана. Она сказала: пускай совесть его будет спокойна, с Хионией он живет постоянно, а к ней, Феоктисте, заезжает в месяц раз - может ли после этого обижаться на нее его толстая, как бочка, противная, своекорыстная Хиония?

Поп притаился, удивившись ревнивой воркотне Феоктисты. Ему всегда очень нравилось, когда она бранила Хионию. Ему было любопытно слушать, как она ревнует его к его же собственной жене. Она готова растерзать Хионию, считая ее недостойной быть женою его, попа Ивана. Она говорит, что если бы была его женою, то осчастливила бы его навек и заботилась бы она о нем не в пример больше, чем заботится о нем его глупая Хиония, которая безусловно не стоит его, отца Ивана.

Выслушав ее, поп самодовольно улыбнулся, подумав: "Да разве я тебя, сухожильную клячу, променяю на свою удобренную матушку Хионию!"

...Наутро он, усевшись в кибитку, чувствовал себя самым грешным человеком на свете. Ему неприятно было глядеть на Феоктисту, юлившую вокруг кибитки. Он даже не обратил внимания на девицу Анну, с улыбкой отворявшую ему ворота.