След грифона

– Так точно, ваше превосходительство, – ответил Суровцев. Сам же взглянул на Романовского. Он не располагал сведениями о том, является ли Иван Павлович Романовский членом военной ложи, но знал о членстве в тайном обществе некоторых людей, близких к нему. Романовский не отвел взгляда, но это ни о чем не могло свидетельствовать. Так или иначе 5 апреля 1920 года он погибнет от рук члена тайной монархической организации поручика М. А. Харузина, абсолютно уверенного, что Иван Павлович Романовский – масон и главный виновник поражений Вооруженных сил Юга России. Но о его гибели было суждено узнать не всем участникам совещания. Трагическая судьба генералов с этого дня была предрешена.

– Говорите, я приказываю, – не на шутку разошелся Лавр Георгиевич.

– Вы только что изволили сетовать на качественный состав столичного гарнизона. Александр Михайлович Крымов объяснил мне причину такого положения дел, – спокойно докладывал Мирк-Суровцев. – Я был поражен, когда узнал, что в течение целого года части, расположенные в столице, не отправлялись на фронт с той единственной целью, чтоб поддержать антиправительственный заговор силой оружия. Виновниками такого положения в столице, в его наводнении неблагонадежными частями Крымов называл генералов Алексеева и Гурко и всю военную ложу. Винил он и себя.

– Бог нам судья. Все мы сильны задним умом. Но сейчас я убежден в том, что нужно действовать, – подвел черту под разговором Лавр Георгиевич. – Кроваво-красному знамени революции мы просто обязаны противопоставить белое знамя очищения от всякой скверны, заполонившей страну.

В дверь кельи-камеры постучали. Взгляды присутствующих тревожно обратились ко входу.

– Ну вот, – тихо произнес Марков. – По-моему, это и пришла судьба, чтоб тащить нас за волосы.

– Войдите, – решительно сказал Корнилов.

На пороге возник полковник Генерального штаба Кусонский. Суровцев виделся с ним сегодня утром в ставке. Они обсуждали секретные донесения агентов. О предстоящей поездке в Быхов Кусонский не упоминал. Вид у полковника был встревоженный. Шинель и фуражка промокли от дождя. Концы башлыка, точно грязные осенние лопухи, лежали на погонах.

– Через четыре часа Крыленко приедет в Могилев, который будет сдан Ставкой без боя. Генерал Духонин приказал вам доложить, что всем заключенным необходимо тотчас же покинуть Быхов, – без обиняков выпалил полковник.

– Что ж, свершилось, – перекрестился Корнилов. – Голубчик, – обратился он к Мирку-Суровцеву, – разбудите подполковника Эргардта и позовите его сюда вместе с комендантом.

– Слушаюсь!

– И не сердитесь на меня за резкость, – напутствовал вспыльчивый, но отходчивый Корнилов. – Вы же знаете, как я вас ценю и по-отечески люблю.

Мирк-Суровцев разбудил коменданта тюрьмы и подполковника Текинского полка Эргардта.

– Что, Сережа? Да-да, – сонно бормотал Эргардт, который спал не раздеваясь, – сейчас иду, только умоюсь.

Когда они вошли в келью Корнилова, тот уже отдавал приказание коменданту:

– Немедленно освободите генералов.

Увидев вошедшего Эргардта, Корнилов уже приказывал ему:

– Текинцам изготовиться к выступлению к двенадцати часам ночи. Я иду с полком.

Суровцев протянул коменданту запечатанный сургучом пакет.

– Что это? – спросил Корнилов.

– Как было условлено, я сфабриковал поддельные приказы следственной комиссии Шабловского об освобождении пяти генералов.

– Это вам, – передавая пакет коменданту, сказал Корнилов, – на тот случай, если вас начнут спрашивать, на основании чего вы действовали, освобождая нас. А также для того, чтоб не подводить солдат Георгиевского батальона. У вас что-то еще? – обратился Лавр Георгиевич к Мирку.

– Маршруты движения. А также документы для всех, кто едет на Дон нелегально, – ответил офицер и выложил на стол из служебного портфеля несколько запечатанных пакетов.

– Благодарю вас, голубчик. Что еще?

– Ваше превосходительство, мне необходимо выехать в Могилев. Нужно свернуть всю конспиративную деятельность. Оставить инструкции. На Дон я буду пробираться после посещения столицы.

– Автомобиль ждет меня. Так что охотно возьму вас с собой, полковник, – вмешался в разговор Кусонский, так и не снявший мокрой от дождя шинели.

– Ну что ж, с Богом! – подвел черту под разговором Корнилов.

Суровцев тепло попрощался с генералами. Все по очереди его обнимали, жали руку.

– Ждем вас в Новочеркасске, – последним из генералов, заключая Суровцева в объятия, сказал Марков.

– Храни вас Бог, – отвечал полковник, в солдатской гимнастерке, без орденов и аксельбанта и непохожий-то на полковника из-за молодых своих лет.

В этот день, 20 ноября 1917, года Суровцев увидел предательство во всей своей отвратительной и неприкрытой сути, он понял душой и телом характер Гражданской войны – войны на полное уничтожение. Войны, которая напрочь отвергала всякое перемирие и милосердие к побежденным врагам.

Поезд из Петрограда опоздал на несколько часов. Встречать эшелон с Крыленко последний законный главнокомандующий русской армии Николай Николаевич Духонин вышел один. Не желая рисковать жизнями адъютанта и личного конвоя, он стоял один на перроне Могилевского вокзала, окруженный толпой агрессивно настроенных солдат. Бежал в Киев верховный комиссар Станкевич. Где-то в городе укрылся генерал-квартирмейстер Дитерихс, который, если верить тому же Станкевичу, и уговорил Духонина остаться в Ставке.

Когда поезд остановился, из всех вагонов на тесный перрон вокзала посыпались приехавшие матросы. Абсолютное большинство прибывших были пьяны. Многие имели характерный мутный взгляд заядлых кокаинистов. Привыкшие к кокаину, заботливо поставляемому в Россию кайзером, и особенно на Балтийский флот, за девять месяцев власти Временного правительства многие из этих «альбатросов русской революции» стали законченными наркоманами.

Точно в издевательство оркестр заиграл славный марш «Гренадер».

– Где? Где? – полетело над толпой, ставшей еще более тесной и агрессивной. Несколько приехавших матросов оказались рядом с Духониным. Грубо схватив генерала, они потащили его к вагону первого класса, в тамбуре которого стоял сам Крыленко. Вооруженная толпа, почти полностью состоявшая из солдат запасных частей, стала еще более плотной. Матросские черные бушлаты и бескозырки, как угольные вкрапления, проникали в серо-зеленую массу шинелей, папах и фуражек. Они, как муравьи из муравьиных нор, лезли и лезли из вагонов, сея агрессивность и раздражение.

Офицеры, члены самораспустившегося общеармейского комитета, стали первыми жертвами революционного разгула. Красные банты поверх шинелей не спасали. Приезжие стали срывать с них погоны.

– Ты морду не вороти, в глаза гляди, говно свинячье! – брызгая слюной, пыхтя перегаром, кричал какой-то бородатый матрос в лицо подполковнику из числа комитетчиков. – Сымай погоны свои поганые, пока я тебе башку не снял! А вы куда смотрели? – обращался он к солдатам. – Вы, сучьи дети, поди, и честь им до сих пор отдаете?

– Ты нас не сучи, – отвечал матросу какой-то солдат. – А вы, ваше высокоблагородие, и правда, сняли бы свои цацки.

И подполковник торопливо принялся срывать с себя погоны под смех и улюлюканье толпы. Рядом избивали поручика, посмевшего сопротивляться произволу. Между тем Духонина, раздвигая толпу, несколько матросов, перепоясанных по новой революционной моде пулеметными лентами, дотащили до главного вагона. Крыленко, не сходя на перрон, близоруко смотрел на толпу. Оркестр, теснимый со всех сторон, играл все хуже и хуже, пока, наконец, не был окончательно сжат до невозможности взять дыхание для дальнейшей игры. Сдавленный звук одинокой трубы, точно крик погибающего животного, хрипло взлетел над вокзалом и замолк. Толпа кричала «ура!», как будто радуясь гибели последнего признака воинской дисциплины.

Когда Духонина сбили с ног и уронили на перрон перед Крыленко, толпа чуть подалась назад. От поверженного генерала шарахнулись как от прокаженного. Волей судьбы Суровцев, в солдатской шинели, небритый, чтоб не слишком отличаться от других, оказался в двух шагах от генерала.