Заговор против маршалов. Книга 2

Сначала возникла идея связать Левина, Плетнева и Казакова с правыми и Ягодой, но вскоре выяснилось, что текущий момент особенно благоприятен для неболь­шой затравки. Крушения поездов и взрывы в забоях производят сильное впечатление только в кино. В пов­седневной жизни люди не всегда думают о работе. Образ врага, который постоянно находится рядом, сопутствует человеку от рождения и до смерти, оказывает несрав­ненно более глубокое воздействие. Налицо как бы двой­ной выигрыш. Мерзавцы, которым доверена охрана здо­ровья народа, лишний раз заставят задуматься о подле­цах, которым доверили защищать Родину. Опыт преды­дущих разоблачений необходимо суммировать с прице­лом на будущее в качестве наглядного примера уже­сточения классовой борьбы в обществе победившего со­циализма.

Статья о профессоре Плетневе вобрала в себя не только исконные мифы о лекарях-убийцах, но и мрач­ную романтику западного средневековья в ее чисто обы­вательском варианте. На неприученный к самостоятель­ному мышлению мозг готическая романтика действует безотказно. В деле о «кремлевском заговоре» получили апробацию чуть ли не все ее ипостаси: изменник- комендант, переметнувшаяся охрана, библиотекарша, опрыскавшая ядом страницы книги, предназначенной для вождя. Параллели напрашиваются сами собой: королевский замок — пропитанный мышьяком фо­лиант — агонизирующий король.

Неистребимые книгочеи, конечно, сразу назовут ав­тора и припомнят соответствующее место в романе, возможно, даже сопоставят Карла Девятого с вождем, что далеко переплюнул христианнейшего монарха с его

Варфоломеевской ночью,— не в том суть. Важно, что семена упадут на унавоженную почву.

С книгой (Карл соблазнился редким фолиантом о соколиной охоте) проехало, и превосходно, на повестке дня новый шедевр. Теперь и стены кабинета, оро­шенные ядом, взяты на вооружение, и прочие изыски врачей-изуверов. Уже и разметка идет, кто какие даст показания, ибо чекистские сценарии и заготовленные по ним статьи для центральной печати неотделимы от общей сумятицы и нищеты духа. Отсюда и вопиющие перехлесты.

В статье о Плетневе бросалась в глаза одна щеко­чущая воображение подробность: пожилой профессор укусил пациентку за грудь!.. Всякое, конечно, случает­ся, но всему есть границы. Что там ни говори, а подобно­го скандала еще не знала русская медицина.

Чего только не болтали в трамваях и парикмахер­ских, в ателье мод и керосиновых лавках. Одни — не­годуя, другие с тайным удовлетворением: мол, чего другого еще ожидать. Вирулентной затравки, подбро­шенной то ли впрямь с дальним умыслом, то ли по дурацкой угодливости, нежданно попавшей в масть, могло бы надолго хватить и на многих, да только в са­мой важной клепсидре вытекла вся вода.

—      

Завтра суд,— объявил Примакову на последнем допросе Леплевский.— Ваша дальнейшая судьба будет полностью зависеть от того, как вы себя поведете. Товарищ Ежов надеется, что к вам проявят снисхож­дение. Именно к вам, Виталий Маркович!.. Суд учтет вашу помощь в. разоблачении германо-троцкистских шпионов. Но придется еще немножечко поработать,— начальник Особого отдела небрежным движением перебросил Авсеевичу, сидевшему рядом с заключен­ным, сложенный пополам лист.— Помогите, пожалуй­ста, Виталию Марковичу. По каждому надо дать крат­кую, но впечатляющую характеристику.

Авсеевич забрал Примакова к себе.

Следующим ввели Эйдемана. Его сопровождал Агас.

—      

Чистосердечное признание облегчит вашу участь,— сказал Леплевский.— Искренне советую на­писать заявление на имя товарища Сталина и Ежова.

Те же пустые формулы он повторил и другим за­ключенным. И отсвет надежды на близкое избавление промелькнул в тайнике перемолотого сознания, как чахлый проблеск в конце длинного коридора. И послед­ние строки, что уже из потустороннего далека выво­дила непослушная рука, подталкивали рвануться на­встречу.

Сталин разложил перед собой все восемь заявлений, выжал в чай ломтик лимона, добавил две ложечки «Двина» и, со вкусом прихлебывая, принялся читать. Допив, отворил неприметную дверь в отделанной мо­реным дубом стене и унес коньяк в смежную с кабине­том комнату, куда, как и в спальни на дачах, не было доступа никому.

Соратники молча остались сидеть за зеленым сто­лом. Это чаепитие в одиночку и эта экономно расходуе­мая бутылка, что выносилась на божий свет, а затем исчезала, подобно потиру за царскими вратами святи­лища, словно были частью скромного, но тем вернее от­делявшего вождя от всех смертных служения.

О чем думал он там, в отрешенном одиночестве? С вечностью наедине?

Сталин отсутствовал минут пять, не более, но даже привычным к его распорядку членам внутреннего круга ожидание показалось томительно долгим. Стрелки на старинных часах возобновили привычный ход с его возвращением.

С той же размеренной обстоятельностью он распи­сал оставленные бумаги: одни вернул Ежову, другие оставил у себя.

«Мой архив. Ст.» — пометил на письме Якира и, задержав на мгновение карандаш, добавил с ожесточен­ным нажимом: «Подлец и проститутка. И. Ст.»

—     

Полюбуйся,— он подозвал Ворошилова.

Нарком, волнуясь, проскочил глазами по строчкам,

не дочитал и поспешно подсел к Молотову.

—     

Точное определение,— невозмутимо заметил Предсовнаркома, глянув на резолюцию.

—     

Да-да, в самую точку,— повеселел Ворошилов, не найдя своей фамилии.— Совершенно точное.

Он так и написал: «Совершенно точное определе­ние. К. Ворошилов», но точку не поставил и передал карандаш Вячеславу Михайловичу.

«...И Молотов»,— вывел тот и подвинул лист Кага­новичу.

«Мерзавцу, сволочи и бляди одна кара — смертная казнь.

JI. Каганович»,— последовал незамедлительный отклик.

Вождь решал, соратники одобряли, генеральные ко­миссары и военюристы исполняли, а народ единодушно приветствовал — каждому свое.

И настал тот день, когда одним предстояло выйти на митинг, а другим спуститься в тюремный подвал, откуда с биркой на ноге отправляются в вечное стран­ствие. Обол для перевозчика Харона под язык, медные пятаки на очи — бред с корнем вырванных веков.

— Встать, суд идет! — ровно в девять утра скоман­довал секретарь Зарянов.

И маршалы с командармами, уже отмеченные клей­мом, расселись по обе стороны армвоенюриста Ульриха. Свежевыбритый, благоухающий одеколоном, он потер розовые пухлые ладони и придвинул папки, выросшие в тома.

И вновь перед взрывом единогласной ярости затаи­лась Москва, заглушив смятение шорохом газет. Какие там знаки! Сообщение Прокуратуры Союза опять захва­тило врасплох. Оно свалилось, как снег на голову, и напрочь вышибло из мозгов и профессора-садиста вмес­те с его укушенной пациенткой, и академика Тарле, автора охаянного, но на другое утро реабилитирован­ного труда, немарксистского, впрочем. При чем тут док­тор, при чем Наполеон? «Разведка и контрразведка» американского писателя Роуна, что печаталась в «Прав­де» из номера в номер, мигом вылетела из головы. Все постороннее, мелкое, как могло показаться многим и многим, заглушил грохот извержения. Не в пример при­родному, оно развивалось строго по плану. Жертвы оп­ределены, двери, что надежней пепла Везувия запе­чатает сургуч, помечены невидимым крестом, сроки дро­жания тверди исчислены. Вождь, лелеявший мысль «оседлать» самое природу, дал выход испепеляющей лаве народного гнева.

«Нац. ЦК, крайкомам, обкомам. В связи с происходя­щим судом над шпионами и вредителями Тухачевским, Якиром, Уборевичем и другими ЦК предлагает вам ор­ганизовать митинги рабочих, а где возможно, и кресть­ян, а также митинги красноармейских частей и выно­сить резолюцию о необходимости применения высшей меры репрессии. Суд, должно быть, будет окончен се­годня ночью. Сообщение о приговоре будет опубли­ковано завтра, т. е. двенадцатого июня.