Меншиков

Снял шапку светлейший, кивнул, указал на кадило:

— Прошу, отче, начинайте со господом!

Привычно почтительно стоял он возле могил, наблюдая, как священник и дьячок с грустными причитаниями и пением ходили вокруг серых плит, кланялись и кадили. Шептал:

— Помилуй, господи, раба окаянного, неистового, злопытливого, неключимого, вредоумного.

А внутри клокотало: «Кто мне что сделал?.. Иль родители меня вывели в люди, богатство оставили?! Сколько пережил!..»

Тряхнул головой и, как бы очнувшись, закрестился мелкими крестиками.

— «Изми мя от враг моих и от восстающих на мя; изми мя от руку дьяволю; отжени от меня помрачение помыслов, дух нечист и лукавствующий, не вниди в суд с рабом своим!»

«С чего начал-то?!. С короба!.. — Глубоко вздохнул: — Эх, давно это было!.. А как всё явственно помнится!.. — Глянул на плиты: — Любили родители посидеть во дворе под кудрявой рябинкой…»

…Здесь было, в Семёновском, недалеко отсюда, от церкви от этой… Батя рассказывал о потешных баталиях; маменька, опершись на ладонь, не спускала глаз с своего ясна солнышка Алексашеньки… А вот этот, — вспомнилось почему-то, — покосившийся крест на церквушке, хорошо видимый с их двора, и тогда был такой же, весь в тёмно-коричневых пятнах, и медные звёзды на синих куполах так же тускло отливали потемневшими от времени гранями… Как быстро прошло всё! Как во сне! Да… да… как во сне. Бежит жизнь… Рысью, галопом. А они ещё её погоняют, надрываются, вопят: «За ради бога не мешкать!..» — «Как можно догнать всех за кордоном!..» — «Промедление смерти подобно!»

«Смерти… — Глянул на плиты. — Смерти… — Потёр лоб. — Все там будем!.. Ну и что же теперь? Ходить в жизни как приговорённый к смерти? Помнить о ней ежедень?.. Не-ет!.. Не то помнить, что придётся умирать, а помнить, что жить нужно! Жить! Жить! Вбуравливаться в жизнь всеми корнями. Иначе — загниёшь!.. — скрипнул зубами. — Гореть! Всё не гнить!.. Нам гнить, — мотнул головой, — не подходит!.. До неё, до смерти-то, ещё сколько надо успеть! Стоять, оглядываться, скорбеть!.. Не-ет, недосуг!..»

Попик с дьячком, приоткрыв рты, изумлённо уставились на князя выцветшими глазами, слезящимися от ветра. Последние слова Меншиков, оказывается вымолвил вслух. Тряхнул головой, улыбнулся, догадавшись об этом.

— Я это не тебе, отче, — сказал, глядя в сморщенное, как грецкий орех, посиневшее от холода лицо попика. — Служи, отче, служи, как положено!

Когда попик с дьячком, последний раз поклонившись могилам, закончили панихиду. Александр Данилович отдёрнул полу своего мехового кафтана, рывком выдернул из кармана бисером вышитый кошелёк.

— Нате вот пока, — сказал, сунув его в руку священнику, а там, что ещё будет положено, — после.

— Да мы и так, без дач от вашей светлости, служим, — тараторил попик, семеня около князя, — и годовые службы служим, в повсядневно святые литургии по родителям вашей высокой княжей светлости служим тож… Без дач, без дач, ваша светлость.

Меншиков мотнул головой, надвинул шапку, резко повернулся на месте, не оборачиваясь ходко зашагал к калитке погоста.

На обратном пути чуть не загнал жеребца. Нёсся стрелой.

«Ждут с нетерпением: Дашенька, сын… Сегодня. — решил, — дома буду сидеть. Не пойду никуда. В кои веки приехал к своим… Сколько времени-то их не видал! Что я, в самом деле, отец или обсевок какой-то?!»

Но в этот раз. как он думал, побыть дома — не вышло. Дома его ждало распоряжение Петра: «Сегодня быть к обеду у Фёдора Юрьевича: дело есть».

23

Воспользовавшись «увязнутием» Карла в Турции, Пётр в 1710 году спешит пробиться к Балтийскому морю на всём протяжении от Немана до Невы и обезопасить со стороны Финляндии Санкт-Петербург.

Шереметев продолжал осаждать Ригу, Апраксин с восемнадцатитысячной армией подступал к Выборгу.

У Бориса Петровича дело с осадой Риги двигалось «зело медленно, ракоподобно», как Пётр говорил. Его войска отсиживались на зимних квартирах. Осаду держали — будто несли караул — отдельные части, а осаждённый гарнизон продолжал сообщаться водой с городом Динамидшанцем. находящимся в шведских руках.

— Так можно стоять до морковкиных заговен! — ворчал Пётр, выслушивая донесения Шереметева. — Борис Петрович, видно, считает: «Дай боже, и на лето то же». Старая погудка на новый лад! Не выйдет так, не-ет!.. А ну. — кивнул кабинет-секретарю Макарову, примостившемуся со своими бумагами в углу токарной мастерской за узким столом-верстачком, — запиши-ка, Васильич что я тут ночами обдумал! — И, не отрываясь от резца, принялся диктовать: — «Первое: прервать водный путь с Динамидшанцем. засим… — Оторвался, глянул в окно, тыльной стороной ладони отёр лоб, подумал. — На урочище Гофенберг, что в двух вёрстах от города, начать строить крепость, дабы ею прикрыть переправу через Двину, ниже Риги, в этом месте мост навести. Войска все под город собрать. Блокировать Ригу наикрепчайше».

Снова склонился. Резец сухо всхрипнул, заскрежетал, но быстро въелся и уже зашипел ровно и мягко; в токарной — это привычно Макарову — потянуло жжёной костью.

— Пункты эти, — заключил, — дай мне сегодня в обед у… Данилыча.

— Слушаюсь, государь!

Конец марта. Весенние густые туманы расползаются по улицам, площадям, по полям и лесам за заставами. Пройдёт несколько дней и солнце вконец «разроет снега, урвёт берега», а тёплый ветер иссушит туманы, и ещё веселее забурлят тогда вешние воды, вспухнет Нева, разольётся на необозримые вёрсты, и подступит вплотную к питерским першпективам, и заберётся в слободки… Важно зашагают тогда по пашням грачи, на разные голоса зазвенят птичьи песни по рощам и понесёт ветерок с полей парное тепло, с воды — лёгкую свежесть. На озёрах и на глубоких местах в болотинах развернутся непорочные венчики белых кувшинок, и станут белей облака…

Уже сейчас воздух точно млеет, бледно синея лёгкой дымкой в лесных просёлках и прогалках кустов. Время не ждёт!

Нужно было возможно быстрее и круче поворачивать дело с осадой, и Пётр, не слишком полагаясь на решительность и расторопность Бориса Петровича, отправляет под Ригу Данилыча.

Меншиков прибыл в Юнфергоф, где была главная квартира фельдмаршала Шереметева, 15 апреля.

В этот же день были собраны все командиры частей. Курили, шептались, кое-что уже слышали: государь недоволен осадой: с какими-то «пунктами» от государя приехал князь Меншиков… Ожидали: будет головомойка!..

Точно в назначенное время за окнами зачавкала грязь под копытами, кто-то спрыгнул на деревянные мостки у крыльца, фыркнула лошадь… Разговоры оборвались. Было слышно, как в сенях скрипят половицы, кто-то отрывисто говорит.

Впереди Шереметева вошёл, звякая шпорами, фельдмаршал, светлейший князь Меншиков, в драгунском кафтане с жёлтыми обшлагами, без орденов, в ботфортах, при шпаге и парике. Остановился у порога.

Все встали.

Снял шляпу, кивнул головой, коротко бросил:

— Прошу садиться! — быстро прошёл в передний угол, к столу.

Шереметев говорил пространно. По его получалось, что до того времени, пока всё просохнет, нечего делать: части стягивать под крепость, в мокроту, грязь нельзя — в поле не расположишь…

— Шведские катера ходят по Двине, — как же их перехватишь? Кто это, — развёл руки, — всё переймёт, что по речке плывёт? Вот через месяц придёт Брюс с артиллерией, тогда и…

— А ставить где её будете? — перебил Меншиков. Дунул на край стола, опёрся локтем.

Шереметев — торопливо, с одышкой:

— Тогда посуху и шанцы отроем.

— Всё сказал?

— Всё.

— Так вот, господа! — Меншиков встал, обвёл присутствующих холодным, пристальным взглядом. — Возле крепости, что мы строим у Гофенберга, завтра начать сваи бить. В этом месте мост через Двину навести. Срок — неделя. По обеим сторонам моста отрыть шанцы, пушки поставить. Перекинуть через Двину ещё брёвна с целями — перегородить путь катерам, которые доставляют в Ригу боеприпасы и провиант. Снять все части с винтерквартир, подтянуть к крепости. На всё, — вытянулся, звякнул шпорами, — десять дней.