Дорога исканий. Молодость Достоевского

Это был старый, но мучительный вопрос о человеке, о его сущности, о соотношении в нем добра и зла. Он думал, что уже решил его вслед за Белинским, признав определяющую роль жизненных условий. Но какие же условия заставили холеного, хорошо воспитанного, знающего языки Винникова — и не просто Винникова, а мужа этой прекрасной, изумительной женщины — охотиться за несчастной обманутой девочкой?..

Он ушел в себя так глубоко, что не заметил, как Марья Михайловна подошла к зеркалу, поправила накидку.

— Извините, я должна идти…

Чуть прищуренными глазами она посмотрела куда-то вдаль, и в этот момент Федор со свойственной ему зоркостью взгляда ясно увидел, что она просто любит Винникова. Любит беспредельно, беззаветно, хотя и многое — конечно, не все, однако же очень многое — о нем знает. И это было еще непонятнее…

В марте Ризенкампф неожиданно уехал из Петербурга, и встречи с Марией Михайловной сами собой прекратились.

Он снова стал чаще уходить из дома и даже возобновил некоторые старые связи. В том числе и с милым товарищем по училищу Костей Трутовским. Как-то раз он возвращался домой от Трутовского. Путь его лежал через Неву — Трутовский жил на Васильевском острове. Разговор с ним почему-то сразу выветрился из сознания, и Федор думал о своем. Да, неудачи преследуют его по пятам — и «Жид Янкель» не получился, и с романом не ладится, и денег опять нет… Доколе же это будет продолжаться?

Зима еще властвовала; выдался на редкость холодный для этого времени года день. И все-таки, подойдя к Неве, он на секунду остановился и бросил пронзительный взгляд вдоль реки, в дымную, морозно-мутную даль.

Будто вспухшая от замерзшего снега, Нева поблескивала мириадами искр мглистого инея, со всех кровель набережной поднимались и неслись вверх столбы дыма, на миг создавая очертания каких-то новых, неведомых зданий: новый город складывался в воздухе и тут же исчезал, уступая место другим столь же причудливым очертаниям. Мороз все усиливался, где-то очень далеко догорала пурпурная полоса зари. Вдруг какая-то новая странная мысль возникла в его сознании, всплыло на поверхность и получило твердые контуры что-то еще только зарождавшееся в нем, словно прозрел он в эту минуту во что-то новой, в совершенно иной мир, незнакомый и прежде лишь угадываемый по темным слухам… И вот уже какие-то удивительные, казалось, никогда не виданные фигуры закопошились перед его мысленным взором — оборванные, сгорбленные, немощные, — и сердце его, словно ключом вскипевшей крови, облилось горячим сочувствием ко всему мелкому и несчастному петербургскому люду — тем, кто не только постоянно нуждался в куске хлеба и не знал, будет ли иметь его завтра, но и вполне сознавал полнейшую безвыходность и обреченность своего нищенского существования… И замерещилось ему какое-то бедное чиновничье сердце, ютящееся в каком-то страшном, полутемном углу, но честное и чистое, а вместе с ним какая-то девочка, оскорбленная и грустная… Ба, да уж не Варенька ли это? Ну конечно же она, Варенька; так вот и выход: наивный, мечтательный чиновник, самоотверженный и сострадательный… Конечно, бедность, но высокая, благородная бедность, великое сердце маленького, приниженного, забитого человека…

Возвратившись домой, он вытащил оставленную было рукопись и с ходу написал страниц десять. Писалось легко и радостно: бедный чиновник удивительно пришелся к миру Вареньки, — казалось, оба сердца были так и созданы друг для друга.

Федор стал работать днем и ночью, и все ближе и ближе становился ему бедный чиновник Девушкин, все больше и больше выдвигался он на положение центрального героя романа.

Часто он думал о том, как отнесся бы к его работе Белинский. Одобрил, обязательно одобрил бы! Разве не его глубокая вера в человека, не его систематическое и целеустремленное влияние определили замысел этого романа? Разве не его горячее сочувствие бедным, страдающим людям вызвало к жизни и Вареньку, и Девушкина?

Постепенно он так сжился со своей фантазией, что лица, которые он создавал, стали для него родными, даже больше, чем родными; в полном смысле перевоплощаясь в душу Девушкина, Федор жил, буквально жил его мечтами, его радостями, его горем. Никогда раньше он не думал, что возможно такое полное слияние с героем: Девушкин стал для него не только реальностью — он стал его вторым «я». Все обиды Девушкина он принимал как бы на свой счет; но если Девушкин относился к ним покорно и безропотно, то Федора душил гнев, а от бессильного возмущения и боли на глазах нередко выступали слезы.

В это время у него впервые появилось сладостное ощущение мастерства, qualification. Каждое слово он осязал, воспринимал на звук и на цвет. Каждый образ выступал перед ним в сверкании разнообразнейших граней, в тончайших переливах оттенков, в едва уловимой игре света. В каждом явлении он различал и улавливал тысячи недоступных обычному зрению сторон и подробностей.

Через месяц роман был почти закончен. Федор чувствовал себя совершенно измотанным, но роман был почти закончен! Да, он был доволен, серьезно доволен, но почему-то незадолго до завершения работы бросил его и больше двадцати часов драгоценного рабочего времени бесцельно шатался по улицам…

Он и сам не сразу объяснил себе это и только после нескольких дней мучительного и напряженного безделья понял: его не удовлетворял конец! Девушкин вступил в роман как спаситель Вареньки, однако на что они будут жить, соединившись? Ведь это же начало иной, еще более трагической повести! И потом — разве Девушкин, его Девушкин — несчастный, обездоленный бедняк — решился бы предложить руку Вареньке?

Нет, здесь необходимо что-то иное. Но что? Может быть, на этот раз выход подскажет сама жизнь?

Опять перед ним встали все те же надоевшие и бесконечно трудные вопросы: да, может быть, и подскажет, но когда? И мог ли он ждать теперь, после выхода в отставку, когда вынужден был занимать даже на самые обычные, каждодневные нужды?

Но другого пути не было, и он решил снова написать в Москву. Уже давно он уступал Карепину свою долю в имении за единовременную, пусть даже не соответствующую ее действительной стоимости, сумму — помимо постоянной нужды в деньгах им руководило настойчивое стремление покончить с позорной (на этот счет у него не было никаких сомнений) зависимостью от труда крепостных, тем более крепостных, убивших его отца. Но Карепин не соглашался, ссылаясь на «миниатюрность» доли Федора. И вот теперь приходилось снова писать об этом. Черт с ним, пусть миниатюрная, но все же доля! Может быть, Карепин наконец-то клюнет на эту удочку?

Понимая, что в противном случае никакими средствами не заставишь его раскошелиться, Федор употребил все свое красноречие на то, чтобы добиться согласия опекуна на раздел. Однако тот отвечал возмутительным, наполненным глупыми и пошлыми нравоучениями письмом. Отставку Федора он объяснял «ленью и эгоизмом», а в возобновлении просьбы о разделе увидел «неуважение к памяти родителей». Уговаривая его снова поступить на службу, Карепин утверждал, что делает это «ради собственной его, Федора, пользы и из сострадания к жалким грезам и фантазиям заблуждающейся юности». Ко всем доводам Федора он отнесся со снисходительным презрением и даже имел нахальство свысока толковать о Шекспире!

«Письмо ваше… наполненное советами и представлениями, я получил, — ответил ему Федор, едва сдерживаясь. — …Естественно, что во всяком другом случае я бы начал благодарностью за родственное, дружеское участие и за советы. Но тон письма вашего, который обманул бы профана, так что он принял бы все за звонкую монету, этот тон не по мне. Я его понял хорошо и — он же мне оказал услугу, избавив меня от благодарности…» «Кодекс учтивости должен быть раскрыт для всякого… вам не следовало так наивно выразить свое превосходство заносчивыми унижениями меня, советами и заявлениями, которые приличны только отцу, и Шекспировскими мыльными пузырями. Странно: за что так больно досталось от вас Шекспиру. Бедный Шекспир!»