Пламенем испепеленные сердца

— Почему, госпожа, мы с тобой, как и наши близкие, не можем удовлетвориться лишь хлебом и водой? У тебя, милая моя, должно быть много слуг, и сама должна служить достойнейшему на свете человеку. Иначе жизнь потеряет свою прелесть! — раздался за спиной Дареджан мужской голос.

Она обернулась и, увидев царевича Александра, даже бровью не повела, продолжала как ни в чем не бывало кормить фазанов и напевать вполголоса:

Царевич зашел с другой стороны, однако она по-прежнему не жаловала его вниманием, делая вид, будто поглощена созерцанием фазанов, клюющих зерна кукурузы.

— И опять я с тобой не согласен, госпожа Дареджан! Если невежды неблагородные страшны тебе, как же ты хочешь довольствоваться нищенской жизнью? И что же ты таким образом обретешь, какое благо?

— Кто сочинил эти стихи, ты сама или… — спросил обескураженный царевич.

— Омар Хайям, — отрезала Дареджан, соизволив наконец обернуться к собеседнику. «Красивый юноша, — подумала она, не сводя с царевича испытующего взгляда, — рослый, статный, лицо открытое, доброе, в гневе, похоже, вспыльчив, а в ласках, должно быть, нежен и горяч, не то, что тот…» По неписаному закону всех женщин она сразу же сравнила Александра с тем, кого успела узнать в своей недолгой жизни.

— Откуда ты знаешь столько стихов, госпожа, и чего ради так утомляешь свой ум?

— Меня бабушка обучала…

— А кто их перекладывал на грузинский?

— Мы с бабушкой…

— И стоило столько стараться?

Дареджан ответила стихами:

— Я вовсе не думаю, что мне ведом истинный путь. И совершенно не считаю себя мудрецом, грехами своими тоже не кичусь, — возразил царевич, не смущаясь колкостей.

— Не всегда в отсутствии грехов дело, и мудрость без греха тоже ничто, а скорее всего — добро и грех сам черт не разберет.

— Ты, госпожа, только ты подвигнешь меня на истинное благородство, научишь отличать добро от зла! — пылко воскликнул царевич, приближаясь к Дареджан.

Она же спокойно продолжала, пригасив длинными ресницами лукавый блеск своих глаз:

Александр упал перед красавицей на колени: — Позволь мне быть твоим проводником, слугой, рабом, твоим верным спутником на весь остаток дней наших!

— Но это не мои слова, — с легким кокетством улыбнулась Дареджан.

— Слова, произнесенные твоими волшебными устами, только твои! Ты говори, богиня моя, а я готов внимать голосу твоему всю свою жизнь!

— Я, я заставлю тебя отречься от одиночества, только лишь позволь поклоняться тебе, служить тебе, ибо я не «что попало», я будущий царь Имерети! Я только об этом мечтаю с тех пор, как ты появилась в нашем дворце! — Не вставая с колен, изъяснялся царевич в пылких чувствах к гостье-чаровнице, которая вспомнила слова отца о том, что она рождена быть царицей. Вспомнила и подумала, что если не весь грузинский, то имеретинский престол от нее наверняка не уйдет. Потому-то она легко опустила свою нежную ручку на голову дрожащего от волнения Александра.

— Встань, царевич! Настоящая любовь нетороплива и спокойна, как кахетинская река Алазани, она медленна и величава в своем могуществе, а твой Риони слишком стремителен в своих верховьях…

— Разве я не сдержан и не робок с тобой? — Александр обвил колени сидящей красавицы. — Я, как только увидел тебя, решил, что ты станешь моей женой, но сама знаешь, молчал, слова не проронил. Избегал тебя, издали наблюдал. Ненароком подсмотрел недавно, как ты с сестрами моими в Риони купалась, тогда я и понял окончательно, что таиться больше нельзя, потому-то и отринул робость…

— И это ты называешь робостью? — чуть повысила неуверенный свой голос Дареджан, будто пытаясь выскользнуть из не очень-то крепких объятий царевича.

Почувствовав женскую хитрость, Александр живо вскочил, обвил правой рукой стройную шею красавицы, бешено приник к ее алым губам. На этот раз она пыталась сопротивляться, но быстро затихла, блаженно прикрыв свои глаза густыми черными ресницами…

Прошло несколько мгновений, прежде чем Александр оторвался от ее губ, хмельной от счастья, и горячо прошептал:

— Мы, имеретинцы, народ пылкий, неукротимый и в любви, и в ненависти… Сегодня же я поговорю с отцом. Ты пришлась ему по душе. Я знаю, он без колебания даст согласие. Завтра же будем венчаться!

— Не спеши, Александре-батоно, надо и моего отца спросить. Ведь он родитель мой и царь Картли и Кахети. Не забудь также и то, что перед свадьбой, по установленному обычаю, должно быть обручение, все имеет свои правила и свой порядок.

— Завтра же пошлю сватов к царю Теймуразу, а свадьбу можно сыграть и без обручения, наш кутаисский католикос разрешит нам это, — улыбнулся Александр и снова приник к губам Дареджан страстным поцелуем. На этот раз она больше не сопротивлялась.

…Свадьба состоялась осенью. Собрались все князья Западной и Восточной Грузии, тавады Амер-Имери, азнауры Картли и Кахети, знатные вельможи Имерети, Гуриели и Дадиани, рачинцы и лечхумцы, сваны и аджарцы, гости из Самцхе-Саатабаго и Абхазии беспрерывным потоком ехали в Кутаисский дворец.

Теймураз и Хорешан были довольны: сидящий в Гелати католикос Имерети и Абхазии объявил это бракосочетание еще одним шагом к объединению родины.

От султана пожаловали послы с подарками.

Датуна не приехал из Кизики, его одного не было на свадьбе. На приглашение он ответил так: «Как брат Александра и Левана, как внук царицы Кетеван, я не имею права пировать и веселиться до тех пор, пока сполна не отомщу за них». И еще добавил: «Сестра могла хотя бы годик подождать. Злодей хоть и был врагом, но все же назывался ее мужем перед богом и народом».

Теймуразу прямо в сердце угодили слова сына — это было первое проявление независимости и своеволия Датуны, вносившее трещинку, хоть и легкую, но все-таки трещинку в прочные до того отношения между ними, основанные на любви и доверии. Упрек, высказанный в адрес сестры, касался и отца, — причем не косвенно, а непосредственно. В поступке Датуны Теймураз усматривал и великодушие к непримиримому врагу, а это открытие, вдобавок ко всему, еще больше встревожило Теймураза — царя и отца, потерявшего двух сыновей: мягкость, проявленная к недругу его единственным сыном, казалась признаком отсутствия твердости.