Окаянная Русь

Великий князь шапку никогда не снимал, а сейчас, позоря свою голову, повинным входил в Кремль.

   — Князь великий! Василий Васильевич! — толпа расступалась перед ним.

Василий шёл через людской коридор к своему дворцу.

   — Что рты пораззявили?! В ноги князю! В ноги кланяйтесь! — закричал юродивый.

И народ, словно пробудившись ото сна, упал на колени, не смея посмотреть государю в глаза. Если великий князь идёт босиком, то почему черни стоять в рост? Так и прошёл Василий до своих палат, не встретившись ни с кем взглядом.

Колокола зазвонили, приветствуя великого князя, и долго ещё звонарь тревожил Кремль радостным перезвоном — великий князь вернулся!

Зима. Зябко. Студёный ветер пробирал до костей. Бесстыдно залезал под овчинный тулуп, бросал колючие комья снега за шиворот и морозил, морозил.

Боярин Ушатый поднял воротник, уткнул нос в бараний мех. И надо же было в такую студёную погоду выезжать! Да кто мог знать! Кажись, ещё утром теплее было, даже солнышко вышло, и на тебе, пурга какая!

Боярин постучал по замерзшим бокам рукавицами, стараясь разогнать кровь, повозился в санях, и полозья, словно прося пощады, заскрипели под его тяжёлым телом.

Возничему мороз был нипочём: он весело управлял возком, лихо погонял вороного жеребца, с разгорячённой спины которого шёл клубами пар, и всю долгую дорогу напевал под нос какую-то воровскую песню. Ушатый терялся в догадках — что это? Завывание ветра или очередная песнь удалого возничего?

Боярин Иван Ушатый торопился к Борису Тверскому, и до Твери оставалось ещё добрых вёрст двадцать, когда ось с хрустом надломилась и, царапая слежавшийся снег, острой пикой упёрлась в сугроб, опрокидывая на снег возок.

   — Тьфу ты! — отплёвывался от снега Иван Ушатый. — Что ты, дура, на дорогу не мог посмотреть! Вот вернёмся, розог получишь! — щедро пообещал он.

   — Руку! Руку, боярин, подай, — виновато просил возничий, пытаясь вытащить Ушатого из сугроба.

Боярин Ушатый барахтался, пробовал выползти на дорогу, но увязал ещё глубже. «Грамота! — И рука мгновенно юркнула за пазуху. — Фу-ты, нечистая сила! Кажись, целёхонька. Было бы тогда от князя».

   — Вот смотри ты у меня! — опять начал сердиться Ушатый. — До дома только доберёмся, а там непременно розог отведаешь!

Боярин чувствовал, как попавший за шиворот снег растаял и холодными, липкими струйками сбегал по спине, добирался до живота.

   — Всю морду из-за тебя ободрал! — ругался боярин, а возничий виновато топтался на снегу, пытаясь ухватить Ушатого половчее за широкий ворот. Шапка боярина отлетела далеко в сторону и была похожа на ведро, торчащее из-под снега.

Наконец Иван Ушатый выбрался на утоптанный снег, а возница суетливо бегал подле, стряхивая с него белые комья:

   — Ты уж постой, батюшка, постой! Я с тебя снег спахну. — И нежно, будто поглаживал холёную лошадку, сбивал налипший снег с сытой задницы своего господина. — Шапчонка-то твоя не помялась, как есть новая, — бережно подал он бобровую шапку.

   — Как теперь? Не доедешь ведь! — ворчал боярин. — Пешком, что ли, до Твери топать?

   — Почему же пешком, боярин? Лошадка вон стоит, дожидается. Ты верхом, а я уж как-нибудь доберусь. Эка невидаль, двадцать вёрст! Доберусь! От свата, помню, добирался, двадцать пять вёрст шёл.

   — Околеешь ведь. Вон стужа какая! Ладно, ко мне коня, отсюдова недалече деревенька есть, сани попросим, а потом и дальше в путь.

   — Хорошо, боярин. Хорошо, я мигом! — весело суетился возница. — Ступай на спину. Ничего, я удержу, это я с виду такой хлипкий, а сам я крепок!

Боярин, подобрав шубу, осторожно наступил на узкую спину возницы, словно пробуя её на крепость, как рыбак пробует дно лодки, стоящей в воде, а потом закинул ногу на вороного.

   — Коня держи, коня! Уйдёт ведь! — серчал Ушатый.

   — А я держу, боярин, он подле меня, шагу не ступит!

   — Тьфу ты, чёрт! В сугроб опять едва не опрокинул! Ладно, поспешай давай!

Иван Ушатый легонько пнул коня, и вороной, как танцор перед девками, осторожно и грациозно поднял ногу, решаясь на первый шаг.

   — А я поспешаю, боярин, поспешаю! — глубоко проваливаясь в рыхлый снег, говорил возница.

Деревенька с чёрными закопчёнными трубами оказалась неподалёку — версту проехать. Ушатый остановил жеребца около крепкого сруба с большим двором и крепкими воротами. Стукнув кулаком в дверь, заорал:

—Эй, хозяин! Гостей встречай!

Забрехала хрипло собака и враз умолкла, пристыженная громким окриком. Кто-то уверенно распоряжался во дворе:

   — Ну, что пасть раззявил?! Иди открывай! Не слышишь, гость к нам!

Вслед за этим брякнул засов, нарушив ржавым скрежетом морозную тишь, и дверь отворилась.

   — Мать моя! — хлопнул рукавицами молоденький паренёк. — Никак ли боярин к нам! Батя, боярин к нам! Проходь, боярин, проходь. Застыл небось на морозе?

Из-за спины парня выплыл мужик с широченной, в полгруди, бородой.

   — Чей холоп? — ступил во двор боярин.

Мужик поклонился боярину, в густой бороде искрились снежинки, которые тотчас растаяли, превратившись в блестящие капельки.

   — А мы не холопы, — достойно отвечал мужик, — мы люди великого князя. Ему и служим. Что встал?! — крикнул мужик на отрока, который, очевидно, приходился ему сыном. — Прими шубейку у боярина.

Ушатый с возницей вошли в сени. В доме было натоплено, по всему видать, хозяин дров не жалел, в просторной горнице уютно потрескивала лучина.

   — Прошу, батюшка, проходи, — в самые ноги поклонилась боярину хозяйка — баба лет тридцати пяти.

   — Хлеб на стол и молоко, — уверенно распоряжался хозяин дома. Было видно, что здесь его слово — закон.

Стол быстро накрыли: поставили щи, пироги, в блюдах квашеную капусту, в крынках — молоко, сметану.

Боярин почувствовал, что в дороге проголодался изрядно и, благословясь, взял ложку, не спеша стал хлебать наваристые щи.

   — Как тебя звать-то? — спросил боярин, слизывая с губ приставшую капусту.

   — Георгием.

   — А по отчеству как величать?

   — Иванович... — крякнул от удовольствия мужик.

   — Баба твоя вкусные щи готовит, Георгий Иванович. — Боярин отправил в рот очередную ложку горячих щей.

   — На то она мастерица, — заулыбался Георгий Иванович. — Бабу-то, как коня, выбирать нужно. Присмотришься поначалу, какая она хозяйка. Ежели хорошо готовит, выходит, и хозяйкой доброй будет.

   — А князя своего любишь? — вдруг неожиданно поинтересовался Иван Ушатый, макая ломоть хлеба в густую сметану.

   — Князя-то... Василия Васильевича? — переспросил Георгий Иванович и замолчал, глубоко задумавшись: было видно, что вопрос этот для него не праздный и требовал сосредоточенности. — Господин он мне. Мы чернь, — что псы, своему хозяину должны быть верны. А любовь — это дело бабье!

Ушатый доел щи, совсем по-мужицки облизал ложку и бросил её на стол. Она радостно заплясала и успокоилась под ласковой ладонью хозяйки. Боярин взял стакан кислого вина и выпил его до донышка.

Разговор получался любопытный. Мужик не из простых, с хитрецой, тем интереснее с ним беседовать.

   — А воевать-то за великого князя пожелаешь?

   — Пойдёшь, куда денешься, — вздохнул мужик. — Только это не от большой любви, оторвут от сохи — и в дружину. Здесь у нас всюду поговаривают, будто бы великий князь всю Русь татарам отдал. Хану казанскому — Москву! И не припомнить ведь такого, чтобы великий князь в полоне был. Может, он там и басурманову веру принял? А кто знает! И теперь уже трудно сказать, чьи же мы холопы — великого князя или басурмана казанского. И ладно бы только эта беда, так ведь князья норовят и между собой побраниться. А ведь братья! В народе как говорят? Если брата любишь, то и Бога любишь. Стало быть, не чтят князья Бога, ежели друг на дружку войной идут.

Боярин Ушатый хмыкнул, трудно было возражать этой мужицкой правде, и не только потому, что состояла она из простых и понятных слов, подогнана и прочна, как брёвна в добротном срубе, но ещё и потому, что вёз он князю тверскому от Дмитрия Шемяки послание. И быть может, завтра этому мужику предстоит встать под знамёна.