Любивший Мату Хари

   — А сейчас?

   — Сейчас, кажется, они умудрились скоординировать свои планы, и я боюсь, мы с вами ничего не сможем поделать...

Они оплатили счёт и пошли пройтись.

   — Но, как бы то ни было, — сказал Саузерленд, — я полагаю, улики покуда только косвенные. У них есть лишь сведения, что она брала деньги не у тех банкиров и что она встречалась с фон Калле. У них нет ничего конкретного, насколько я могу судить...

   — А какая разница?

   — Думаю, разница есть. Кроме того, следует убедить ещё и судью.

   — Когда её будут судить?

   — Точно не знаю. Через два или три месяца, возможно, через четыре.

   — Тогда у нас ещё есть время.

   — Время для чего?

   — Конечно, чтобы доказать, что она невиновна.

Они подошли к витрине с декоративными куклами, фарфоровыми и деревянными. У одной не хватало руки, другая потеряла стеклянные глаза.

   — Честно говоря, Ники, дело вышло из-под контроля. Я даже думаю, что вам не удастся увидеть её...

   — Я хочу не увидеться с ней, Мартин. Я хочу доказать её невиновность.

   — Что ж, боюсь, вы не в том положении, чтобы это удалось.

   — Нет? Какого рода досье имеется на неё у Данбара? Его досье на Мату Хари. Какое оно?

   — Объёмистое.

   — Где он его хранит?

Саузерленд покачал головой.

   — Где он держит досье, Мартин?

   — В своём кабинете... и под замком.

   — Ключ у вас есть?

   — Нет.

   — Можете достать?

Саузерленд смотрел сочувственным взглядом, так смотрят на раненого или умирающего.

   — Ники, я говорю вам правду. Тут никто ничего не сможет сделать.

   — Как мы можем знать это, прежде чем увидим досье Данбара? Как мы можем что-нибудь знать до того, как увидим досье и определим, какого рода дело он состряпал?

   — Ники, пожалуйста...

   — Вы мне задолжали, Мартин. Задолжали мне за то, что произошло в Берлине.

   — Ники, ради Бога.

   — И если не считать всего остального, я задолжал ей за то, что она вытащила меня из Берлина. Из той проклятой тюрьмы...

И за большее. Много большее. За то, что есть Маргарета...

Всё есть в досье Данбара, сказал он себе. Каждый миф, который впоследствии обернётся ей приговором, каждая сплетня, которую она никогда не переживёт: её «предательская» связь со Шпанглером, её «измена» при Сомме и под Верденом, её роль в поражении на Ипре [51], её запутанная «аморальная» жизнь в качестве «шпионки» — всё методически собрано в досье.

   — Чарльз совершенно сошёл с ума. Я никогда по-настоящему этого не понимал, — сказал Грей.

Это было сказано на рассвете следующего дня. Грей провёл около шести часов в кабинете Данбара, пока Саузерленд ожидал в соседней комнате. Чтобы избежать утренней проверки службы безопасности, они заторопились из ричмондского флигеля и вернулись на улицу.

   — И, если я не ошибаюсь, — продолжал Грей, — он всё ещё одержим ею. То, что в этих папках, рассказывает скорее его историю, чем её.

Саузерленд оставался неподвижным. Он снова очень устал.

   — Как вы понимаете, я не могу позволить вам воспользоваться чем-либо из того, что вы видели этой ночью. Мы не должны...

   — Нет смысла использовать это, Мартин. В суде. Это скорее для больницы. Данбар вёл не хронику тайной работы. Он писал историю болезни. Своей болезни. В дополнение к своим личным обидам на неё он убедил себя, что она намерена уничтожить его... уничтожить его лично. Поэтому для него было бы разумным поразить её первым...

   — И вы не можете обсуждать содержание досье ни с кем, кроме...

   — В этом тоже нет никакого смысла. «Дело» детально проработано. И даже может быть выставлено в суде.

   — Я уверен, это равным образом обеспечит детальную защиту.

   — О, но именно тут Чарльз оказался особенно умён. Знаете, он уже начал отрезать ей возможности для защиты. Уже начал заметать след.

Они шли вдоль очередного ряда пустых магазинов. Уличные крики раздавались в холодном воздухе. По тротуару размётаны старое тряпье, яблоки; тут же мужчина чинил стулья.

   — Скажите мне, — внезапно спросил Грей, — что вы знаете о телеграфных перехватах сообщений между Берлином и Мадридом?

Саузерленд приостановился, чтобы поднять воротник своего пальто:

   — Не понимаю.

   — Очевидно, что главная часть дела, составленного Данбаром, сейчас зиждется на ряде перехваченных телеграмм, которыми обменивались фон Калле из Мадрида и Шпанглер из Берлина. Он дважды упоминал их в официальных записках к Ладу и представляет их как огромное событие в послании Адмиралтейству.

   — И какова ситуация?

Грей покачал головой:

   — Я только знаю, что он, кажется, почему-то считает, будто они решают всё.

   — Он мог, конечно, лгать, широко заявляя о незначительной улике, чтобы поддержать продвижение своего дела.

   — Он мог также снимать с Маргареты последнюю мерку. Мартин, мне нужно ещё несколько недель. Мне нужен пропуск и несколько недель за границей.

Саузерленд смотрел на пустую улицу и качал головой:

   — Вы, кажется, не понимаете. Даже если бы вам разрешили увидеть её...

   — Нет, я не хочу увидеться с Зелле, Мартин. Я хочу поговорить с Рудольфом Шпанглером.

Саузерленд смотрел на окружавшие их многоквартирные дома — ряды окон, закрытых ставнями в ожидании налёта «цеппелинов», дюжина ярдов обожжённого тротуара.

   — Бога ради, Ники, постарайтесь взглянуть в лицо...

   — И подумайте, не сможете ли вы добыть мне копии тех телеграмм.

Грей провёл остаток дня в приготовлениях. Он уничтожал компрометирующие записки и рисунки. Он опустошал ящики и паковал чемодан. Он извлёк большую часть своих сбережений. Он удерживал себя от выпивки. В этом, может, и не будет необходимости, но не смог удержаться от привычки и вычистил оружие — американский автоматический револьвер 45-го калибра и тот же зазубренный штык.

Когда закончил, он сел за стол и написал ей:

«Дорогая Маргарета, после всего того, что мы наделали...»

Туда же он вложил рисунок — кошка на стуле в залитой светом комнате. Он полагал, что ей ни в коем случае не дадут письмо, но, по крайней мере, могут отдать рисунок. Какой может быть смысл в том, чтобы отказывать ей в безобидном рисунке безобидного английского любовника?

Глава двадцать девятая

Телеграммы, упомянутые в досье Данбара, не фигурировали как улики до конца марта. Бушардон оставил самый детальный отчёт об этом дне в своих «Воспоминаниях» 1954 года. Расследование, написал он, более или менее забуксовало, и тут Военное министерство очень кстати представило для рассмотрения текст нескольких телеграмм, полученных и расшифрованных при помощи британской команды связи взаимодействия и технического оборудования, установленного на вершине Эйфелевой башни. Подразумевалось, что телеграммы служили для обмена сведениями между фон Калле в Мадриде и Рудольфом Шпанглером в Берлине. Хотя Мата Хари не названа по имени, появляется присвоенный ей немцами личный номер — Х-21. Был ещё ряд недвусмысленных ссылок на информацию, которую она предположительно передала фон Калле, так же как и прямая ссылка на её «внедрение» во Французскую секретную службу.

Примерно в десять часов утра Бушардон выложил перед Зелле текст первых двух телеграмм. Вспоминая тот день, он заметит: «С тех пор я должен был вести игру осторожно, я закрыл свою дверь для всех и распространил слух, что уехал в тюрьму во Френ на слушание какого-то дела. Таким образом, пока пресса искала меня повсюду, я готовился к тому, чтобы ознакомить

Мату Хари с убедительными доказательствами, представленными Третьим военным советом».

Тёплый день. Преждевременный привкус июня в разгаре марта. В кабинете Бушардона темно: жалюзи опущены, свет лампы направлен на стул преступника. Войдя в комнату, она также заметила, что его стол очищен от всего, кроме простой коричневой папки.