Федор Волков

Приятели уплатили в кассе и заняли отдельную ложу неподалеку от сцены.

Играл жиденький оркестрик. На занавесе были намалеваны летящие толстомордые амуры и хоровод упитанных, полураздетых девиц явно немецкого происхождения — с оранжевыми грудями и икрами. Амуры целились в девиц стрелами из луков, похожих на перерезанные обручи от бочки. Девицы, запрокинув головы и полуоткрыв рты, как бы готовились поймать ими стрелы.

Перезинотти, увидя эту живопись, даже раскрыл рот.

— «Аль-фреско», — подмигнул ему Волков.

Итальянец таинственно поднял палец:

— В обществе сие художество назвать неприлично.

— Художество не плоше всякого другого, — умилился Шумский. — А вон и чортик, гляньте, в кустах. Милый чортик! Как ты похож на моего друга Иконникова! И даже с образком в руках. Эх, не прихватили Иконникова!

Действительно, из кустов подглядывал за девицами яркорыжий фавн с цевницею в руках, которую при желании можно было принять и за небольшую иконку.

Публики набралось уже достаточно. Преобладали русские поддевки и бородатые физиономии. В полутемном райке копошились какие-то головы, однако деталей нельзя было рассмотреть. Оттуда несся нестройный гомон, смех, взвизгивания, щелканье орехов. Орехи щелкали и на скамьях партера. Часто хлопали откупориваемые бутылки с кислыми щами [79], разносимыми в корзинках какими-то кучерявыми молодцами. Часто из райка и галдарей второго яруса на голову сидящих внизу сыпался целый дождь подсолнуховой шелухи.

— Конфетти, — сказал Перезинотти. — В Италии для сей цели употребляются мелкие разноцветные бумажки.

— Бумажки не вкусно жевать, — изрек Шумский.

Заиграла веселая музыка. Представление началось интермедией в публике, при опущенном занавесе. Неожиданно у самого входа в партер начался шумный скандал. Панталон гнался по театру за своей женой Коломбиной, уверяя, что эта ветреница только что целовалась на глазах почтеннейшей публики с бездельником Арлекином. Арлекин с Коломбиной метались по всему театру, выкрикивая задорные реплики, прятались за зрителей, прыгали и кувыркались. Панталон гнался за ними с толстой палкой. Когда он, наконец, настиг их около оркестра и поднял палку, чтобы пустить ее в дело, двое влюбленных, пробежав буквально по плечам музыкантов, очутились на просцениуме, у самого занавеса.

Публика захохотала, захлопала в ладоши. Пока неуклюжий Панталон пытался пробраться к ним на авансцену, парочка уже успела спеть весьма двусмысленный дуэт на немецко-русско-итальянском языке.

В основном говорили по-русски, отчаянно и забавно коверкая язык, что считалось обязательным и вошло в традицию.

Панталон, наконец, очутился на подмостках. Началась забавная беготня, взвизгивание, прыжки друг через друга, курбеты и самые невероятные дурачества. Когда Панталон выбился из сил, потеряв надежду использовать свою палку, он в отчаянии закричал:

— Провалитесь вы в преисподнюю!

— За компанию! — ответил Арлекин.

Действительно, все трое неожиданно провалились.

Публика была в восторге. Она уже надежно зарядилась на целый вечер.

Под мрачно-торжественную музыку занавес начал подниматься: толстобедрые девицы сложились вдвое и улетели куда-то вверх вместе с амурами. Зрители увидели подземное царство Плутона. Повелитель преисподней восседал на троне, сделанном из костей, окруженный сонмищем приличных, европейски-галантных чертей. В сторонке жалась группа грешных душ, ожидавших решения своей участи.

Здесь торжественный стихотворный текст читался по-немецки, за исключением ругательных слов. Эти последние произносились сочно и смачно по-русски. Такие перлы, как «свинья», «осел», «негодяй», «скотина», «потаскушка», плавали как жирные галушки в жиденьком гороховом супе. Забавно исковерканные русские прибаутки и присказки довершали очарование такой речи.

Публика хохотала с визгом, внося свои добавления едва ли не громче комедиантов.

Следя за бесхитростно смеющейся публикой, за невероятными глупостями и дурачествами комедиантов, Федор Волков и его приятели почувствовали себя по-особенному непринужденно.

В зале создалась атмосфера, которой Волкову ни разу не доводилось наблюдать на чинных и скучных придворных спектаклях. Если откинуть излишние глупости и пересолы «дурацких персон», до которых Федор был небольшой охотник, ему многое нравилось в этом театре. Чувствовалось что-то такое, чего он не наблюдал со времен Ярославля.

Шумский находил мало искусства в кривляниях заграничных чертей.

— Одна грация и ничего смешного, — недовольно ворчал он.

Главную роль Фоллетто, получающего от Плутона волшебную палочку для производства разных чудес и превращений, играла женщина. Актриса была стройна, грациозна и, повидимому, красива, — за чрезвычайно ярким гримом этого нельзя было рассмотреть. Федор Волков совсем не собирался следить за тонкостями игры актеров. Он на этот раз предпочитал глупости и дурачества всему другому и только на них обращал внимание.

Когда красавец Фоллетто несколько раз прошел по сцене и бросил несколько незначительных реплик, на Волкова повеяло чем-то подкупающе-знакомым. Он это отнес к наигранному тону сценически даровитой актрисы.

Но когда она начала сказывать большой монолог, Федор с невольным напряжением весь обратился в слух.

Вдруг Шумский крепко схватил его за руку и привскочил со своего места.

— Да ведь это Татьяна Михайловна! — громко вырвалось у него.

У Федора до боли сжалось сердце. Он широко раскрыл глаза и уже не отрывал их от затянутой в мужской костюм стройной фигуры. Не вдумывался в произносимые актрисою слова, но узнавал и жадно ловил знакомые интонации.

Сомнений быть не могло. Он видел помещика Майкова племянницу — Татьяну Михайловну Мусину-Пушкину.

Итак, Таня, его Таня — немецкая актриса и по афише — фрау Керн. А вон стоит и Скапин — герр Керн, по всей вероятности, ее супруг.

На сцене следовали, одна за другою, моментальные перемены декораций, производились различные превращения, кувыркались и прыгали «дурацкие персоны», танцовали какие-то полуобнаженные девицы, очень похожие на изображенных на занавесе.

Волков почти ничего этого не замечал. Все его внимание было приковано к одной фигуре — Фоллетто.

Фрау Керн почти моментально преображалась из одного персонажа в другой. Танцовала. Пела куплеты и арии чуть ли не на всех языках. Играла на каких-то комических инструментах. Весело дурачилась. Вела десятки коротеньких интермедий, коверкая русский язык. Ловко поддавала ногой под зад своим партнерам, в том числе и своему супругу. Щеголяла французскими ариэтками, напоминая Федору временами веселую мадам Любесталь.

Все это она проделывала как-то невсерьез, то и дело умышленно подчеркивая театральность положения. И все же от нее не хотелось оторвать глаз, так непринужденны и подкупающи были все ее дурачества.

Актриса играла веселую буффонаду и все время стремилась к тому, чтобы публика ни на секунду не упускала этого из вида. И все же Федор уловил несколько моментов, волнующих внутренней мукой, страстной глубиной и искренностью чувства. Эти моменты, как они ни были мимолетны, воскрешали перед Волковым тот незабвенный вечер, когда он смотрел расиновскую «Федру» в исполнении подростка Тани — там, в Ярославле, на домашней сцене Ивана Степановича Майкова.

Как давно это было и как непохоже на настоящее!

Та трепетная, мятущаяся, так властно покоряющая девочка Таня, умерла. Перед ним — немецкая актриса фрау Керн, супруга вон того долговязого господина, так бесцветно играющего Скапина и не отрывающего влюбленных глаз от веселых дурачеств своей подруги.

Умер и полный веры в себя и свое высокое призвание доморощенный ярославский комедиант Федор Волков.

Здесь сидит придворный актер ее величества, едва начавший жить, но уже усталый и разочарованный; подневольный любовник нелюбимой женщины; человек, раздираемый противоречиями жизни, изнемогающий от мук творческой неудовлетворенности, потерявший путевидную звезду, ведущую к цели жизни; сознательно, с каким-то мрачным сладострастием закапывающий свой талант, оказавшийся ненужным, бесполезным.