Шелковый путь

— Как самочувствие, дедушка? — Ошакбай почтительно придвинулся, тронул сухую, невесомую руку старика. Она была холодная как лед. Сердце батыра сжалось. — Уа, дедушка, слышишь?

— Кто ты такой? — спросил слабым, угасающим голосом старец.

— Не узнаете меня, жырау?

— Голос как будто знакомый… Уж не Ошакбай ли ты?.. Ладони жесткие, шершавые, как напильник… У всех батыров такие…

Ошакбай подсел ближе,

— Я, слава аллаху, пожил… — продолжал старый акын. — Свет повидал. Пора и честь знать… Вам радоваться жизни. А я теперь просто аруах… Живые мощи. Когда уходят сверстники и вокруг тебя пусто, у жизни, оказывается, не остается вкуса…

— Как вы чувствуете себя? — спросил батыр.

Старец, словно силясь что-то вспомнить, долго и пристально смотрел на него. Ошакбай догадался: старый акын пребывал в глубокой тоске.

— Нет у меня больше слов, сынок…

Сказав это, старый акын сразу обмяк, расслабленно вытянулся. Простодушный батыр, конечно, и представить себе не мог, сколько усилий, раздумий, сомнений скрывалось за этими словами многомудрого старца, сломленного возрастом и тяготами долгой жизни. Одно лишь Ошакбай видел: смерть стоит у изголовья старца. Взор его уже потух, на лице скорбь. Не приведи создатель говорить такие слова при жизни: «Нет у меня больше слов…» Ведь человек — глас земли, ее вопль, ее крик, ее песня, ее шумный базар. И если утихнет этот многоголосый базар, если все разом лишатся языка — что интересного в жизни… Все равно что мертвый солончак. Безмолвная душа подобна летописцу, у которого иссякли мысли, или поэту, у которого потух огонь в груди, это стрела, застывшая на тетиве, так и не пущенная в цель. Именно эту горькую истину хотел высказать мудрый старец.

Скрипнула дверь, вошел Хисамеддин. Сняв с плеч просторный чапан, юноша сложил его на краю постели, потом опустился на колени, наклонился к старцу. Тот сразу ожил, просветлел лицом, обрадовался приходу любимого ученика.

— Говорят, какой-то глупец изрек однажды: «Я в тридцать пять лет лишился отца и все равно выбился в люди». Вам так говорить не придется. Я покидаю вас, когда вы уже твердо стоите на ногах. Не бесследно ухожу я из бренного мира: есть кому ступать по моим следам. Не обрывается на мне мой род: есть кому его продолжить. И то сказать: не кюйши я ведь непревзойденный, как мой современник Келбука, а всего лишь скромный жырау, напевавший свои сказы.

— Может быть, табиба позвать?

— Ни к чему… Довольно того, что отмерил мне Тэнгри…

Ошакбай поднялся, начал одеваться. Незаметно для старика сделал знак молодому поэту, сидевшему на пятках у изножья. «Выйди-ка за мной!» — означал этот знак.

Хисамеддин, хрустнув суставами, приподнялся, учтиво простился со старцем. Ошакбай сказал напоследок, что уезжает в степь, в аулы верховья. Осторожно ступая, один за другим направились оба к выходу. Во дворе хлопотал слуга. Ошакбай дал ему динар и строго наказал присматривать за старцем, а если ему сделается хуже, пусть немедленно сообщит правителю города. Отойдя от дома акына, батыр сказал:

— Мне нужно с тобой поговорить, поэт. Давно я собирался, да все как-то не получалось…

— Что ж… в конце этой улицы есть винная лавка. Там и поговорим, — предложил молодой поэт.

Степному кипчаку винные погребки — гуртхана — в диковинку. Ошакбай и представления не имел, что это такое, и потому молча последовал за приятелем. Он все еще находился под впечатлением печального свидания со старым акыном. Они молча шли по длинной улице, один пеший, другой с конем в поводу, не обращая внимания на случайных встречных. Кончилась наконец длинная улица, и на углу они увидели приземистое кирпичное строение. Здесь и размещалась гуртхана.

Ошакбай не оставил коня на площади перед гуртханой, а отвел его в тень, подальше от посторонних глаз. Потом он снял чапан, бросил его на седло. Хисамеддин повел его в гуртхану. Едва переступили порог, как густой, пряный аромат ударил в ноздри.

Комната была довольно просторная. Вдоль стен тянулись деревянные возвышения, между ними проход. Специальные возвышения застелены ворсистыми коврами; на них разбросаны пуховые подушки. Вся обстановка как будто говорила: «Развались поудобней и пей, сколько душе твоей угодно!» Стены тоже сплошь были завешаны коврами; ярко-пламенный цвет в сочетании с причудливым орнаментом радовал глаз.

Они прошли в глубь питейного заведения и расположились справа на возвышении. Хисамеддин снял кебисы и поднялся на ковер в мягких ичигах. Ошакбай был в сафьяновых сапогах; если, придерживаясь приличия, снять их, то останешься босиком. Пораздумав немного, он все же решил не разуваться. Только поднявшись на возвышение, он обратил внимание на то, что под ними был не сплошной, цельный ковер, а отдельные разноцветные паласики. Каждый посетитель располагался на своем паласе, не задевая ногами соседний.

Из двери к ним навстречу сразу же быстрым шагом подошел хозяин гуртханы и, поклонившись, спросил: «Что вам угодно, дорогие гости?» Хисамеддин попросил арбузного вина. Ошакбай же предпочел бузу из проса. Напротив них сидел какой-то черный человек и, покачиваясь, гнусавил что-то себе под нос. Чуть поодаль, развалившись, спал густобородый купец. Словом, народу здесь было немного. Вскоре возвратился хозяин заведения с двумя кувшинами; за ним семенила размалеванная красотка, держа высоко над головой медный поднос со сладостями — сушеный урюк, орехи, хурма. Жеманно изогнувшись, поставила она перед джигитами поднос, и ноздри Ошакбая уловили пьянящий запах тонкого шелкового платья…

Хисамеддин сразу поднес кувшин ко рту и начал жадно пить. Батыр попробовал было последовать его примеру, однако буза будто камнем застревала в горле. Хорошо, что женщина вовремя удалилась, а то бы опозорился при ней батыр. Начала бы она, на него глядя, похихикивать, да бровями играть, да глазки строить, да голову ему кружить. А он бы и вовсе смутился. Разглаживая голенище, Ошакбай уставился на носок сапога, мрачно задумался. Давно подтачивала его одна дума, навевала тревогу. Сердце его вдруг ни с того ни с сего будто к горлу подкатило; во рту он почувствовал привкус ядовитой кучелябы.

— Скоро год будет, как я сбежал из монгольского плена, — начал он. — Рассказываю, стараюсь представить все, как было, а никто и слушать не хочет. Отмахиваются, и только! А ведь надо что-то предпринять, собрать лучших сынов кипчаков, посоветоваться и какой-то заслон перед врагом поставить, пока эта сила нас не смела. Иланчик Кадырхан молчит, тайны своей не раскрывает. Подождем, говорит, решения Дуан-арза. А от Дуан-арза этого никакого толка. Я в этом убедился… А ты — поэт, божьим даром осененный. Поведал бы народу в стихах про лихую беду, надвигающуюся на нас. Всколыхнул бы огненными словами сердца!..

— Об этом ты хотел говорить со мной, батыр?

— Да, про это.

— А с кем ты еще говорил?

— Про все, что видел, рассказал я советнику Дуан-арза Караше. А он, нечестивец, ответил: «Монголы сначала с кипчаками схлестнутся. Пусть грызутся, как собаки, хоть в клочья друг друга разорвут. А мы будем наблюдать со стороны. Кто победит, с тем и подружимся. Победителю — слава, побежденному — горе». Так прямо и заявил этот хорезмский торгаш!..

— Верно, значит, сказано: родичей почитай на расстоянии.

— Второй человек, к которому я обратился, — Огул-Барс. Этот храбрец так сказал: «Притаимся и будем ждать. Авось пронесет. А если приедет к нам монгол, воздадим ему почести, чапан уважения на плечи набросим. Сердце его смягчится, смилостивится, и уберется он восвояси».

— Значит, этот человек надеется ублажить змею, вползшую в дом, сытной кормежкой?!

— Поговорил еще со святым Жаланашем. Тот ответил: «Какая разница, кто нас проглотит — монголы ли, китаец-шуршут ли? Один черт! Все это великие народы, не нам чета. Пусть придут, проколют всем вам ноздри и погонят на одной веревке, как верблюдов. Так вам и надо! Возгордились, вознеслись: «Мы кипчаки! Мы кипчаки!» Бога и веру забыли. Пусть покарают вас монголы!»