Плач к небесам

Гвидо придется отпустить его пораньше. Ни гнев, ни угрозы его не удержат.

Доменико уехал, вместе с Лоретти, на рассвете после того вечера в гостинице. Маэстро Кавалла должен был прибыть позже.

Тонио услышал смех и топот, доносившиеся из коридора. Кто-то крикнул:

– Браво, Челлино!

Так звучал сценический псевдоним Доменико.

Тогда Тонио сорвался со своего обычного места на подоконнике, махом проскочил все четыре лестничных пролета и прорвался сквозь толпу мальчиков у дверей. Холодный воздух на миг обжег его, но он тут же увидел карету, которая собиралась трогаться. В руке у кучера уже был хлыст.

Доменико выглянул в окно кареты, и лицо его так просветлело при виде Тонио, что у того сжалось горло.

– Ты покоришь Рим, – сказал он. – Все в этом уверены. Никого не бойся.

На лице Доменико появилась тоскливая улыбка, и Тонио едва сдержал слезы. Он стоял на булыжной мостовой, глядя вслед удалявшейся карете, пока его не начал пробирать холод.

И вот теперь он сидел тихонечко на скамье в классе Гвидо, понимая, что сегодня вечером больше ни на что не способен. Ему обязательно нужно поспать. Или просто прилечь в своей маленькой комнатке и потосковать о Доменико, подумать о том, как не хватает ему этих теплых рук и ног, уютно обвивавших его по ночам, этой податливой, благоуханной плоти, готовой дать ему все, что он ни пожелает… Хотя в действительности его нисколько не волновало, доведется ему когда-либо увидеть Доменико или нет.

Он отмахнулся от этих мыслей и, чуть улыбнувшись, подумал о том, что, наверное, было бы неплохо, чтобы Гвидо поколотил его, когда он откажется дальше заниматься. «Интересно, что я должен сделать, чтобы Гвидо ударил меня?» Теперь Тонио уже был выше ростом, чем Гвидо. Он вдруг представил себе, что будет расти и расти, пока его голова не коснется потолка. И словно услышал голос, объявляющий: «Самый высокий евнух в христианском мире! Несравнимо лучший из всех певцов, рост которых превышает семь футов!»

Он устало поднял голову и увидел, что Гвидо закончил писать и внимательно смотрит на него.

Им опять овладело странное чувство, что Гвидо все знает о нем и Доменико, даже об этой жалкой сцене в гостинице. Он вспомнил те комнаты, те свечи. Море за окном. Ему захотелось плакать.

– Маэстро, позвольте мне сегодня уйти, – сказал он. – Я больше не могу петь.

– Но ты хорошо распелся. Верхние ноты берешь замечательно, – мягко возразил Гвидо. – И я хочу, чтобы ты спел это для меня.

Он чиркнул серной спичкой и поднес ее к свече. Внезапно все, кроме небольшого освещенного пространства вокруг них, погрузилось во тьму зимней ночи.

Словно в оцепенении, Тонио поднял глаза и увидел только что переписанные ноты.

– Это то, что ты должен спеть на Рождество, – пояснил маэстро. – Я написал это сам, для твоего голоса. – А потом очень тихо, словно для себя, добавил: – Впервые что-то мое будет здесь исполняться.

Тонио вгляделся в его лицо, пытаясь уловить следы гнева. Но в мерцающем свете было видно, что Гвидо спокойно ждет. В этот момент Тонио показался разительным контраст между этим человеком и Доменико, и в то же время что-то их объединяло – какое-то чувство, которое они пробуждали в Тонио. «Ах, Доменико – это сильф, – подумал он. – А Гвидо – сатир. А кто же тогда я? Большой белый венецианский паук».

Он горько улыбнулся, и ему на миг стало интересно, что подумал Гвидо, увидев изменившееся выражение его лица.

– Я хочу спеть это, – прошептал Тонио. – Но еще слишком рано. Я обману ваши ожидания, если попробую. Мне будет стыдно перед самим собой и теми, кто придет меня слушать.

Гвидо покачал головой. Мимолетно, но ласково улыбнулся.

– Почему ты так этого боишься?

– Вы можете сегодня меня отпустить? Разрешить мне уйти? – спросил Тонио и резко встал. – Я хочу уехать отсюда. Мне хочется быть где угодно, лишь бы не здесь! – Он зашагал к двери, но потом обернулся. – Так вы разрешаете мне поехать в город?

– Не так давно ты ездил в гостиницу, – заметил Гвидо, – и ни у кого не спрашивал разрешения.

Его слова застали Тонио врасплох, выбили почву у него из-под ног. Он глядел на Гвидо во все глаза, с опасением, близким к панике.

Но на лице учителя по-прежнему не было ни следа осуждения или гнева.

Похоже было, что он о чем-то размышляет. Наконец маэстро выпрямился, словно принял какое-то решение.

Он внимательно посмотрел на Тонио, а потом медленно и чуть ли не робко сказал:

– Тонио, ты любил этого мальчика. Все это знали.

Тонио был слишком изумлен, чтобы ответить.

– Ты думаешь, я слепой и не вижу твоего состояния? – продолжал Гвидо. – Но, Тонио, ты знал уже столько боли. Разве это может быть для тебя ужасной потерей? Конечно, ты сможешь вернуться к работе, как делал это и раньше, и, конечно, со временем ты забудешь его. Возможно, эта рана затянется быстрее, чем ты думаешь.

– Любил его? – прошептал Тонио. – Доменико?

Гвидо поднял брови почти недоуменно.

– Кого же еще? – спросил он.

– Маэстро, но я никогда не любил его! Маэстро, я ничего к нему не чувствовал! О, если бы Господь послал мне наказание, которое могло бы послужить расплатой за это!

Он остановился, словно испугавшись собственной откровенности, и не сводил глаз с маэстро.

– Это правда? – спросил Гвидо.

– Да, правда. Но вся беда в том, что лишь я знал об этом. И мне пришлось ему это показать. Именно тогда, когда он отправлялся в Рим, получив самое важное приглашение, какого, может быть, у него в жизни не будет больше! Видит Бог, если мне когда-либо предстоит проделать то же самое путешествие, как я буду презирать того, кто прогонит меня так, как я прогнал его! Я смертельно обидел его, маэстро, я оскорбил его, и так безрассудно, так глупо!

Тонио замолчал. Неужели все это он говорит маэстро Гвидо? Он глядел прямо перед собой, удивляясь собственной слабости. Он ненавидел себя за это и за одиночество, которое за этим стояло.

Но лицо Гвидо оставалось непроницаемым. Он чего-то ждал, не произнося ни звука. На Тонио вдруг нахлынули воспоминания о тех мелких обидах, которые причинил ему этот человек.

Он понял, что должен немедленно уйти, что и так уже сказал достаточно, что ему не удается владеть собой.

Но неожиданно для себя самого, помимо собственной воли или намерения, он снова заговорил.

– Боже, если бы вы только не были таким грубым и бесчувственным! – воскликнул он. – Почему вы говорите со мной обо всем этом? Я отчаянно пытаюсь поверить в то, что могу быть хорошим в душе, могу чего-то стоить, и тем не менее я превратил свою жизнь с Доменико в нечто позорное, грязное! А он после таких ночей лил слезы, и виноват в этом я.

Он сверкал глазами, глядя на Гвидо.

– Почему вы тогда хотели утонуть? – спросил он. – Что заставило вас так поступить? То, что вы потеряли мой голос, за которым ездили в Венецию? Хорошо. Но я ведь не только голос, я еще плоть и кровь! И при этом я не мужчина и не женщина, и нет разницы, с кем я лежу, и поэтому я сам себе отвратителен!

– Но что плохого в том, что ты лежал с ним! – прошептал Гвидо. – Кому было плохо от этого, теперь, когда ты тот, кто ты есть, а он тот, кто он есть? Что плохого в том, что вы хотели получить друг от друга хоть немного любви?

– Это было плохо, потому что я презирал его! И я лежал с ним, как будто любил его, но на самом деле не любил. И это ужасно для меня. Даже в моем теперешнем состоянии.

Гвидо смотрел прямо перед собой. А потом очень медленно кивнул.

– Но почему же тогда ты делал это? – прошептал он.

– Потому что он был мне нужен! – воскликнул Тонио. – Я здесь одинок, и он был мне нужен! Я не мог оставаться один! Я попытался и проиграл, и теперь я опять один, а это хуже, чем любая боль, которую я испытывал прежде. Я смотрел ей в лицо тысячу раз и поклялся ее вытерпеть. Но иногда эта боль слишком сильна, чтобы ее выдержать. Он дал мне подобие любви, позволил мне играть роль мужчины, и я принял это.