Последние дни Российской империи. Том 2

Когда Харченко с Кнопом ушли в отдалённый угол казармы, матрос тщательно разложил карту и стал на ней показывать солдатам.

— Вот видите, товарищи, — говорил он, — наше расположение к ноябрю прошлого года. Мы, овладевши Львовом и Сенявой, подходили к Кракову. К Кракову подвезена была тяжёлая артиллерия, и вот в это самое время в нашей крепости Брест происходит страшный взрыв тех самых снарядов, которые надо везти к Кракову.

— Что же это, товарищ, измена? — спросил молодой солдат, и серые злобные глаза его устремились на рассказчика.

— Да, товарищ, измена, — спокойно сказал матрос. Окружавшие матроса солдаты ахнули, и среди них наступило грозное тяжёлое молчание.

— Куплены были, товарищи, те самые генералы и офицеры, которые должны были спешно везти снаряды к Кракову.

— Господа, значит, изменили, — со вздохом сказал солдат с серыми глазами.

— И вот, вместо осады Кракова, нам пришлось отходить. И тут оказалось, что у нас нет ни снарядов, ни патронов. Их спешно требуют, составляют экстренные поезда, а в это время по этому самому пути отдаётся приказ не пускать ни одного поезда, потому что Императрица едет в Могилёв в Ставку.

— Это зачем же? — спросил солдат с тёмной молодою бородкою.

— Навестить, значит, супруга, соскучилась за им, — высказал своё предположение небольшой разбитной солдатик.

Матрос сделал маленькую выдержку в рассказе, переглянулся со своим спутником и тихо и печально сказал:

— Нет, товарищи, по приказу своего любовника Распутина, который получил на то указание от императора Вильгельма.

— Ах ты! — вздохом пронеслось по толпе.

— Что же, и он, значит, продался? — спросил опять солдат с синими глазами.

— Продался и он, — сказал матрос.

— Все продались, — загудели в солдатской толпе, — что же, товарищи, кровь проливать, ежели господа кровью этою самою крестьянскою торгуют.

— Война, товарищи, приобрела неожиданный оборот. Рабочие и немецкие крестьяне не хотят воевать, и они ждут, что русские рабочие и крестьяне протянут им руки. Война нужна генералам и офицерам, которые наживаются от неё и на вашей крови делают карьеру и поправляют своё благосостояние…

В другом углу казармы сестра милосердия раздавала солдатам сладкие пирожки и говорила медовым голосом:

— Кушайте, товарищи, на помин души солдатика, что помер вчера у меня на руках. Такой сердечный был солдатик, жалостливый. А что он рассказывал, просто ужас один. В сражении они были. Пули свищут, а офицер ему и приказывает — ложись впереди меня, укрывай меня от пуль. Так и укрылся солдатиком. Ужас просто. И офицер-то был пьяный-распьяный.

— Где только они водку достают! — злобно сказал черноусый бравый парень.

— Где? Господам все можно. Им запрета нет, на то господа! — сказал другой коренастый солдат с веснушчатым лицом без усов и без бороды.

Коржиков самодовольно похаживал по казарме, заложив руки в карманы. Он собирал компанию в кинематограф и предлагал неимеющим денег в долг без отдачи.

И только в середине казармы слышалось мерное жужжание, там сидел Михайлов и солдаты повторяли за ним то, что он, устремивши серые глаза в потолок, говорил с тупою настойчивостью:

— Присяга есть клятва перед Богом и перед святым Его Евангелием, служить честно и нелицемерно…

XVI

— Смиррна! Встать! — раздалась громкая команда вскочившего в двери унтер-офицера в щегольской новенькой шинели, перетянутой белым лакированным ремнём с тесаком. Это был помощник дежурного по батальону.

Все вскочили. Пожилой господин, сестра милосердия, оба матроса исчезли.

В казарму торопливыми шагами вошёл офицер лет двадцати семи, в чистой солдатской шинели, сшитой из тонкого добротного сукна, в мирного покроя зимней фуражке с цветным околышем. Это был штабс-капитан Савельев, командир запасного батальона.

Он недавно женился и теперь смотрел на свою командировку для командования запасным батальоном, как на отдых, и появлялся в батальоне в двенадцатом часу, чтобы дать указания и творить суд и расправу. Остальное время он проводил вместе с молодою женою в вихре петроградских удовольствий, в визитах, раутах, обедах, бывал в театрах, кафе, концертах и входивших тогда в моду кабаре.

От всей его фигуры веяло молодечеством, гвардейской выправкой и изяществом. В его присутствии все подтягивались, головы драли кверху и смотрели весело и бодро, как учил Михайлов.

Дежурный по роте вырос как из-под земли и громко и отчётливо отрапортовал о том, что происшествий в роте не случалось.

— Здорово, молодцы! — весело крикнул Савельев. Громовой ответ загремел в спёртом, тяжёлом воздухе. Штабс-капитан поздоровался с Харченко и Кнопом и, сопровождаемый ими и Михайловым, пошёл по роте.

— Отчего шинели валяются, а не повешены, а? — строго спросил он у Харченко.

— Сейчас только пришли с занятий, не успели разобраться, ваше высокоблагородие, — почтительно проговорил шедший сзади Михайлов.

Савельев приветливо обернулся к нему и сказал ласково:

— А, здравствуй, Михайлов.

— Здравия желаю, ваше высокоблагородие, — радостно воскликнул Михайлов.

— Ну, как, братец, поживаешь? Рана не открылась?

Михайлов для Савельева и Савельев для Михайлова — это были свои. Настоящие гвардейцы. Знакомые, спаянные совместной службой ещё на Мокотовском поле. Они понимали друг друга с полуслова, и для Савельева он был дороже Харченко и Кнопа, которые не понимали, что такое нога, печатание с носка, что значит посадить на мушку, и не признавали за всем этим великого значения науки, ведущей к победе. Михайлов всё это понимал, и Савельев часто думал, что лучше для дела было бы, если бы Михайлов был офицером и ротным командиром, а не эти юные прапорщики, чуждые традиций части.

— Это что такое? — останавливаясь против Коржикова, строго спросил Савельев. — Я вас спрашиваю, прапорщик Харченко, что это — солдат или девка? Что за костюм? Что за чёлка? Это уличная девка какая-то.

— Ваше высокоблагородие, прошу меня не оскорблять, — спокойно и громко сказал Коржиков.

— Что? Молчать! Как ты смеешь! Остричь!

— Прошу не кричать на меня и не оскорблять, — снова сказал Коржиков, но штабс-капитан уже шёл дальше.

— Это я ему позволил, — сказал прапорщик Кноп, — я думал, что это всё равно, а ему доставляет удовольствие.

— Вольнодумство и мерзость, — проходя в канцелярию, сказал Савельев. — Как можно позволять! И морда наглая. Михайлов, обрати внимание на этого негодяя.

— Ваше высокоблагородие, сил просто нету с ними. Ежедневно вольные в казармы ходят, милосердные сёстры. Кто они такие? Бог один знает! Невозможно порядок держать. Как вечер, целыми толпами уходят и не удержишь. Говоришь им — только грубости в ответ слышишь, полицейским ругают. Ваше высокоблагородие, что же это? Ведь этого самого Коржикова суду мало предать, вот он какой. Это мало сказать, негодяй.

— Прапорщик Харченко, постройте роту, — сказал Савельев. Через пять минут, когда по затихшему шуму в ротном помещении и многократно повторенной команде равняйсь и смирно Савельев убедился, что рота готова, он вышел в казарму.

В узком проходе между койками и окнами в две шеренги стояли двести пятьдесят человек. По росту, по здоровому сложению это была гвардия. Выше среднего роста стройный штабс-капитан Савельев был на голову ниже правофлангового взвода. Ему жутко и приятно было проходить вдоль фронта этих рослых людей. Но отсутствие выправки, небрежно одетые, необдёрнутые рубахи, не подтянутые пояса, разнообразно остриженные волосы — всё это говорило Савельеву, что это далеко ещё не солдаты, что почти два месяца обучения прошли бесплодно. Когда он проходил, не все провожали его глазами. Когда, ставши против середины роты, он начал говорить, не все повернули к нему головы и слушали его не по-солдатски. И от этого больно сосало сердце, и штабс-капитан Савельев ощущал своё полное бессилие сделать что-либо и что-либо переменить одному в этой массе людей. У него в батальоне их было двенадцать тысяч человек и всё такие же, как в роте Харченко!