С престола в монастырь (Любони)

Доброслав как-то медлил с ответом.

— Милостивый князь, — сказал он наконец, сделав знак слугам, чтобы их оставили вдвоем, — наша княгиня собирается уезжать…

— Куда? Когда? — спросил князь.

— Из Праги приехал нарочный от князя Болеслава… Не знаю, с чем приехал, но приказано все готовить к дороге.

Так как это было уже поздно ночью, Мешко больше ни о чем не расспрашивал и улегся спать.

На следующий день князь встал ранее обыкновенного.

В самом деле в доме Дубравки было большое оживление, запаковывали сундуки и тюки и выносили их во двор; видно было, что люди спешили с работой, и движение было большое. Мешко велел позвать к себе Ружану.

Кажется, что старая дама уже ждала, что ее позовут, так как была наряжена несмотря на раннее утро во все свои любимые безделушки.

— Что это у вас происходит? — спросил Мешко.

— Ах, милостивый князь, — низко кланяясь и подходя совсем близко, как для интимной беседы, сказала Ружана, — что у нас делается?… Право, я теряю голову, сама не знаю… Тут смута… Вчера приехали чехи к милостивой княгине, долго с ними разговаривали наедине. Это не в моих привычках подслушивать… не имею понятия, о чем говорили… Шептались долго-долго, а затем милостивая госпожа вышла и распорядилась все свое, что привезла из Праги, запаковать в сундуки и связывать все в узлы… все… Князь может догадаться, что это обозначает? Я только стою и смотрю… у княгини есть свои чешские дамы, которым она все доверяет… на меня не изволит даже посмотреть… Никогда ничего я не знаю…

Ружана в отчаянии ломала руки.

Мешко посмотрел на нее и кивком головы отпустил. Он с нетерпением ждал прихода Дубравки и надеялся, что она ему объяснит значение всех этих приготовлений в дорогу. На самом деле, час спустя, вошла в комнату княгиня, но не веселая и жизнерадостная, как обыкновенно, а грустная, нервная и взволнованная.

Мешко указал рукой на двор, где лежали приготовленные сундуки и вьюки, как бы спрашивая Дубравку, что все это значит?

Дубравка на него посмотрела.

— Да, я посылала к отцу в Прагу с просьбой прислать за мной… Хочу вернуться домой. Мне здесь дольше оставаться нельзя.

Она на минуту задумалась, а затем, глядя на мужа, продолжала:

— Мне стыдно… Видите, я все еще ношу девичий венок, потому что ни торжественного крещения, ни обряда венчания не было. Поэтому я не имею права назвать себя твоей женой. В глазах христиан дочь Болеслава только твоя возлюбленная, как все эти Лилии и Любуши… а дочь Болеслава Лютого и внучка Пшемыс-лавов ею быть не может и не будет! Предпочитаю вернуться к отцу, чем переносить этот стыд и жить среди язычников. Уеду домой! — еще раз повторила она.

Мешко стоял огорченный и не знал даже, как ей возразить. Дубравка еле удерживалась, чтобы не плакать.

— Нет, вы не уедете! — сказал Мешко. — Пришлось бы вашему отцу прислать все свое войско, иначе я вас не отпущу!

— Тогда я убегу, а так жить не буду и стыдно мне, и грех! — прибавила Дубравка.

Князь, пожав плечами, сел на ложе и задумался.

— Ведь я вам дал слово и сдержу его, — отозвался Мешко. — Я знаю, что делаю.

— И я знаю, что делаю и чего требую… я покорно ждала… а теперь пришло время назвать меня женою или отпустить обратно домой.

Князь медленно поднялся со своего места, задумался о чем-то, а затем, подойдя к плачущей княгине, сказал:

— Когда обратно прилетят ласточки, все кумирни падут, и в Гнезне воздвигнем первый костел. Когда ласточки вернутся, — повторил он.

У Дубравки радостно блеснули глаза, и она, как ребенок, хлопнула в ладоши.

— Поклянись твоим новым Богом, поклянись Христом, карающим вероломных, — воскликнула она, и, снимая с шеи крестик, подала ему его, — поклянись!

— Клянусь! — ответил Мешко.

Дубравка стала его благодарить; князь, нахмурившись, стоял, не говоря больше ни слова.

С того дня начались приготовления к торжественному крещению.

Чешские послы, которых отослали обратно в Прагу, должны были вернуться к Мешку вместе с прилетом ласточек, в сопровождении благочестивого священника Боговида, который должен был торжественно крестить Мешка.

В Гнезне, где уже строился первый костел, кипела работа, спешили его закончить к весне: там должны были крестить князя. Между тем отец Иордан, Власт и другие старались к этому времени собрать как можно более новообращенных, которых решили крестить в тот же день, что и Мешка.

В замок в Гнезне свозили белые платья и все нужное для этого памятного дня. Было решено, что в тот же день все остальные кумирни, идолы в лесах и на распутьях и священные рощи будут истреблены и сожжены.

Кумирня, что стояла около замка на Цыбине, тоже была уничтожена в присутствии всех жителей. Но никто уже не смел восставать против этого, так как не только весь двор, но и войско было обращено в христианство.

В этот же день отец Иордан освятил место, где в скором времени должны были построить церковь. Все это происходило явно, на глазах всего народа; о жрецах и гуслярах как будто забыли; они исчезли куда-то, и никто их больше не видел. В стране было тихо, а люд молчал, и священники спокойно ходили в народ, стараясь их обратить, но оказалось, что только знатные охотно слушали их, гостеприимно принимали у себя, беднейший же класс относился к ним с полным равнодушием, и в этой среде случаи обращения в христианство были весьма редки.

С прилетом первой ласточки из Праги явилось посольство в сопровождении старого священника Боговида.

Дубравка пешком вышла ему навстречу, и Мешко принял его с подобающим его сану почтением. В первых числах марта весь двор, войско, все христиане и те, которые должны были креститься, поехали в Гнезно.

Кортеж отличался необыкновенной пышностью и торжественностью, но дорога, по которой он следовал в Гнезно, была совершенно пуста. Встречавшиеся кое-где по пути следы язычества уничтожали, а на их месте водружали кресты.

Везде на распутьях и у священных ручьев, где раньше приносились жертвы языческим идолам, ставили эти эмблемы новой веры. Нигде народ не смел стать на защиту старых богов. При виде этого кортежа и чешского войска народ бежал с полей и скрывался в лесах, исключительно этим выражая свой протест.

Насыпь, окружавшая замок в Гнезне, и все дворы были запружены народом. Все, желавшие перейти в христианство, собрались там: земледельцы, вельможи, жупаны, все войско и, наконец, те из народа, которых удалось обратить или просто уговорить принять новую веру. Этим последним были подарены специально сшитые белые платья, в которые они переоделись в знак своего обновления.

Так как нельзя было вместить всех в костеле, то священники обходили валы, на которых стоял народ, окропляли людей святой водой и давали им новые имена. Более знатные поляне имели крестными родителями Дубравку и чешских вельмож. В самом конце, перед нововоздвигнутым алтарем и в не совсем законченном храме, для которого Боговид привез из Праги мощи, был крещен Мешко, а затем княжескую чету торжественно обвенчали… Сыдбор и Горка приняли крещение вместе с князем.

Этот день закончился пышным пиром; над костелом был воздвигнут первый крест, который с тех пор был путеводной звездой для Польского края.

Всем непосвященным, видевшим, с каким спокойствием и безропотностью народ принял новую веру, вытеснившую старую, вошедшую в плоть и кровь его, могло казаться все вполне нормальным. Особенно чешские священники радовались этому и предсказывали счастливое будущее. Один Мешко понимал, что значит это молчание, эта видимая покорность и это бегство жителей в непроходимые леса.

Так как нелегко было проникнуть в глубь страны, где еще продолжали стоять статуи языческих богов и столбы, и даже кумирни, тотчас после крещения был снаряжен отряд войска, который во главе с духовенством должен был отправиться в самые отдаленные места для окончательного уничтожения всех знаков идолопоклонства и для водружения на их месте крестов.

Власт с радостью согласился быть проводником одной из таких экспедиций. Не желая терять ни минуты, он из Гнезна отправился в Красногору, куда должны были приехать вслед за ним те, с которыми он собирался поехать в леса.