Долгие слезы. Дмитрий Грозные Очи

Наконец, как раз в день батюшкиных помин — на Собор Архангела Михаила [17], точно в утешение матушки — на добрый знак, пал первый снег. Запаровала Волга, отдавая жадно скопленное за лето тепло; пробуя силы, хрупкий ледок начал прозрачно ковать водицу у прибрежных закраин. Еще с неделю помарьяжилась осень да сдалась на Покров, точно зрелая девка, которая хоть и тянет волынку, ан и сама ждет того Покрова до визгу. Так вдруг бешено замело-завьюжило, что в два дня укуталась земля снегом, как пуховой периной, грянула стужа, и мигом встали мостами льды и крепко легли звонкие, прогонистые дороги. Поезжай по ним ныне хоть до дальней Марьи Египетской [18], что по весне зажигает снега.

Под колокольные звоны, под бабьи причитания и плач тронулся со двора княжий поезд в ненавистный и вожделенный Сарай. Никто не мог знать: на славу ли, на позор ли, на жизнь или смерть едет туда Дмитрий. Потому и прощались заранее будто навек.

Да и сам Дмитрий не ведал: вернется ли? Однако радостно рвался навстречу неизбежной судьбе.

Выйдя из отчины, миновали Мологу, Углич, Ярославль. В Ярославле свернули от Волги, прямым путем пошли на Стародубское княжество, от Стародуба — на Нижний, а уж от Нижнего вновь побежали вдоль Волги на Булгары, Укек, Бельджамен, Сувар и прочие ордынские городищи и городки. Скорее было идти через Москву и Рязань, но Дмитрий, несмотря на то что спешил, предпочел такой кружной путь. Во-первых, прежде времени он не хотел обнаружить свои намерения перед московским Иваном, а во-вторых, до встречи с Узбеком он решил самолично заручиться поддержкой тех князей и земель, что были обижены либо Юрием, либо Москвой. Впрочем, таких-то теперь была целая Русь. После Юрьевых притеснений да Ахмыловых бесчинств (а Ахмыл-то пробежал по Руси под руку с Иваном) не было угла, где б не поминали худым словом окаянных братьев Даниловичей.

Вот уж, ей-богу, не в добрый час да не на добро сронил злое семя их батюшка Данила Александрович Московский, ей-богу, не пожалел Руси, наплодив сыновей. Один — безумен да злобен, второй, знать, умен да корыстен, и оба, ненавидя друг друга, на ненависть один одному дают силы. Вот уж, ей-богу, взросли-проросли злые семечки, укрепились раскидистыми, ухватистыми корневищами, поди-ка их сковырни! Так на чахлой и неухоженной хлебной обже, забирая округ все живое, вырастает репей, ради мертвой колючки. Им, репьям, и засуха, и мокрядь, и глад, и мор, и война, и иной Божий гнев точно в радость. Все худое им одним на прокорм и на пользу!

Дорого вышла Руси Юрьева власть. Дорого обошлась Низовской земле и алая ханская тамга на московское княжение, жалованная Узбековой милостью братцу его Ивану. Так ведь неправдой против брата ту тамгу Иван Данилович себе выхлопотал, а за неправду-то платить надобно. Благо, на Руси крови немерено! Вместе с той тамгой дал Узбек Ивану в попутчики посла своего Ахмыла, известного жестокостью и коварством.

То был тот самый Ахмыл, что когда-то пришел во Владимир встретить Михаила Ярославича, дабы предупредить его о ханском гневе. Сказал, что если в месяц не предстанет он пред Узбековы очи, то сам Узбек за ним с войной явится. И он же, Ахмыл, вроде бы как из дружества склонял Михаила не подчиниться Узбеку и убежать в неметчину. Мол, не ходи к хану, мол, убьет тебя хан. Пожалел волк овцу! Эх, разгулялась бы татарва, кабы смалодушничал Михаил и послушал его советов. На то и склонял Михаила татарин, чтобы за его ослушание Узбек всю Русь под огонь и железо поставил. На все-то у них своя выгода…

На сей раз пришел Ахмыл, дабы по цареву Узбекову слову «учредить благоустройство и порядок» в некоторых низовских городах, неведомо по чьей странной прихоти избранных для сего «благоустройства». Видимо, надо было понимать то «благоустройство» как упрек великому князю Юрию Даниловичу, сбежавшему в Новгород и оставившему Низовскую Русь на безвластный произвол течения самостоятельной и беззащитной жизни. Изрядно лукаво! А то не знал Узбек, убивая Тверского, у кого и на что он власть отбирает, и кому и на что он ту власть отдает?

Люди сказывали, и в Новгороде-то одном Юрий не мог управиться по-хорошему. В иных землях люди уж злорадно подсмеивались над кичливыми «плотниками» — ишь как сами себя взнуздали! Да ведь и новгородцы, что вроде совсем недавно души не чаяли в Юрии, и те теперь с презрением кривили губы, произнося его имя. Не того, знать, ждали они от него! Да не то, знать, и он им сулил!

Придя в Новгород, Юрий не задержался на Ярославовом Дворище, но, стремясь поскорей выслужиться перед новгородцами, повел их войной против шведов, к тому времени как раз овладевших Выборгом. Однако, имея под рукой и сильное войско, и шесть больших стенобитных орудий, так и не смог овладеть исконной новгородской крепостью, хоть и держал ее в осаде более месяца. И так и эдак подступался, ан ни дара, ни ума недостало исхитриться на нужную выдумку. Тем, говорят, лишь и тешился, что редких пленников вешал. А какая в том выгода? Как ни привычны к крови новгородцы, но без выгоды, ради одного только зверства, и они в походы ходить не любят — им барыш подавай! Но без успеха — нет барыша, а без барыша — нет успеха. На сей раз ни с чем вернулись «плотники», не осилив и шведов из корел выставить. Так что не получилось у Юрия с ходу ратной доблестью их любовь заслужить. Да ведь, ежели трезво взглянуть, может ли такой человек, как Юрий-то, по уму и на пользу Отечеству иными людьми предводительствовать, коли ум-то у него лишь на зависть да на злобу горазд?

«Ничего, ничего, авось скоро и вовсе отрезвятся новгородцы-то, — холодно и усмешливо думал Дмитрий. — Попомнят батюшку. Али не предупреждал он их о ласке московской?..»

Впрочем, Юрий, кажется, действительно впал в цареву немилость, и в Великом Новгороде явно были им недовольны (о том имел Дмитрий верные сведения из разных источников, в том числе и от самого новгородского тысяцкого по имени Авраам), однако то, что учинил на Руси Ахмыл — «благоустраивая-то!» — не могло и не печалить его. Вновь, как когда-то при Баты и многажды после него, истинно «агарянским огненным батогом» пронеслись над Русью татары. Казалось бы, давно уж пора было привыкнуть к неизбежным и постоянным потравам и наказаниям, свыкается же холоп со своим унизительным положением и даже порой находит выгоды и в том положении. Да не холоп же русский народ! И разве можно свыкнуться с болью? Да боль-то такая жгучая, что до самого сердца пронзает. С такой-то болью, знать, лишь со смертью и примиришься.

Не ведая за собой вины перед Ордой да и не мысля сопротивляться, Русь встречала Узбекова посла со смиренной покорностью. Тем паче что вел его брат великого князя, ханской милостью отныне единоправный московский правитель Иван Данилович, вроде бы славный тихостью поведения. Князья и бояре выходили навстречу, духовенство струило ладаном, моля о милосердии. Но куда там! Тщетны мольбы и бесплодно смирение пред безжалостной силой. Хоть и без приступов, потому как глупо да и невозможно в приступ брать крепости, в коих ворота настежь распахнуты, но точно как неприятельские брал на копье Ахмыл русские города, вставшие на его пути. И тогда никому не было в них пощады.

При этом Ахмылов гнев был совершенно непредсказуем. Иные земли он отчего-то миловал, иные пролетал на рысях, не то что не оставляя разрухи, но и следа, в иные богатые и важные города, к примеру такие, как Кострома или Нижний, до которых было ему рукой подать, он вовсе не заходил, однако немыслимо тяжко пришлось тем, чьи земли подпали под милость Узбекова «благоустройства». Но отчего-то тяжельше всех на сей раз пришлось ярославцам. И то было странно — ведь исстари Ярославль был подручен Орде, да к тому же считался верным московским союзником.

Никогда еще доселе не доводилось Дмитрию видеть город в столь бедственном состоянии. Ярославль был выжжен дотла. Как средь лета под внезапным ударом молнии вмиг обгорает пышное дерево, так обгорел и он. На пустых пепелищах улиц страшны были в одиноком сиротстве закопченные гарью каменные остовы разграбленных храмов, что, царапая небеса крестами, будто тянулись к Господу, моля унести их с этой страшной и неблагодарной земли. И то, резня, говорят, стояла ужасная. Кого кололи и резали, кого жгли, кого топили в реке. Охочие до женского естества, басурмане вскрыли на забаву и баловство монастырь. Опороченные монашки скорбными тенями мыкались средь пожарищ, искали смерти, но им-то татары, экие милостники, в смерти отказывали…