Люди остаются людьми

— Разойдись!

Теперь по распорядку дня свободное время. Его и так хоть отбавляй, и неизвестно, как его убить.

— Ну, как беседа? — солидно интересуется старшина.

— Как обычно, — говорю я.

— Плохо, значит. Обленился народ. Ему лишь бы пилось да елось, а поднимать свой уровень не хотят. — Он оглядывается и снижает голос: — Когда в увольнительную?

— Это уж как лейтенант.

— Просись сегодня, а завтра я.

— Люди тоже просятся.

— Люди людьми, а мы все-таки командование, соображать надо! — И старшина дергает себя за длинный нос…

Командира полка, лейтенанта, я нахожу в штабной комнате. Он разговаривает по телефону. За столом у двери сидит ефрейтор и пишет. За спиной его массивный несгораемый шкаф. В окно виден часовой у ворот.

— Слушаюсь. Есть! — говорит лейтенант в трубку и опускает ее на рычаг. — Вы ко мне?

— Так точно. Разрешите обратиться, товарищ командир полка?

Он, мой ровесник, очень любит, чтобы соблюдались уставные правила обращения.

— Да! — У него свежее, с легким румянцем лицо, новенький китель, новенькие необмятые погоны, очень чистый подворотничок.

Я беру руки по швам: шапки на голове у меня нет.

— Товарищ командир полка, прошу предоставить мне увольнительную в город, до вечернего построения.

— Гаврилов, глянь на список, — приказывает лейтенант ефрейтору. — Ничего? Отметок нет?

— Он по форме «А». Разрешено.

— Я про очередность спрашиваю, а не про то, разрешено или нет, — это я без тебя знаю.

— Он еще не был в увольнительной. Первый раз.

— Разве вы не ходили в город? — удивляется лейтенант. — Тогда я бесспорно выпишу. Только, знаете, чтобы без глупостей насчет женщин. Ясно?

Он мог бы и не предупреждать: до того ли сейчас; на душе, по правде говоря, еще хуже, чем было в Цветле.

— Ясно, — отвечаю я.

У выхода меня поджидают трое знакомых ребят: просят купить курева. Они здесь последние из маутхаузенцев. Наших офицеров, в том числе Порогова и Ивана Михеевича, отправили куда-то в Чехословакию, рядовых и сержантов распределили по разным запасным полкам.

У нас чрезвычайное происшествие. Даже два. Нынешней ночью группа пленных связала часового и ушла за ворота в неизвестном направлении. К штыку винтовки беглецы прикололи записку: «На колючую проволоку мы насмотрелись. Больше не хотим». Утром весь полк выстроили на плацу, и потрясенный лейтенант предал проклятию изменников. Потом за ним прикатила машина с угрюмым сержантом. Лейтенант вернулся лишь к обеду, заметно осунувшийся.

А час тому назад — новая неприятность: скоропостижно скончался старичок-генерал из белоэмигрантов, решивший было вернуться на Родину. Я помню, как его привезли к нам. Он поначалу весь будто светился, всем пожимал руку своей мягкой, пухлой рукой и всех уверял, что это его высшая мечта — взглянуть на новую Россию, а там хоть и помереть. Писарь-ефрейтор сказал мне по секрету, что генерал был каким-то военным ученым и что, пожалуй, не следовало сажать его в изолятор.

Сейчас старичок лежит в коридоре на деревянном диване. Белые руки сложены на груди, на ногах мягкие высокие башмаки. Возле него врач. Лейтенант в отчаянии.

— Это все изолятор. Ведь говорил, говорил — не послушали меня… А может, у него глубокий обморок?

— Он мертв, — довольно равнодушно констатирует врач.

— Голову мне теперь отвинтят за него, — плачущим голосом продолжает лейтенант. — Ведь кабы не предупреждал, так предупреждал, и не раз — старый, слабый человек, и нельзя было так с ним!

— Товарищ начальник, вас к телефону, — приоткрыв дверь, зовет ефрейтор.

Лейтенант, спотыкаясь, бредет в штабную комнату.

В коридоре, кроме меня, врача и мертвеца, — удрученный старшина, командир роты. Ему отказано в увольнительной.

— Вот и живи — лишь бы пилось да елось. И командуй, — бормочет он. — На кой это мне сдалось?

Врач, тоже из военнопленных, позевывает. Возвращается лейтенант. Губы его дрожат.

— Помогите, ребята, — говорит он нам. — Заверните генерала во что-нибудь… Гаврилов! — кричит он в комнату. — Дай твою плащ-палатку.

Мы со старшиной завертываем тело генерала в плащ-палатку и тащим к воротам. Там уже поуркивает крытый грузовик. Укладываем мертвеца в кузов, ефрейтор влезает в шоферскую кабину, и грузовик трогается.

Старшина жалостно глядит на лейтенанта.

— Товарищ комполка… может, пустите?

И вдруг я вижу, как яростный огонек загорается в глазах лейтенанта.

— Предатели, изменники Родины! Кругом, марш! — кричит он.

Старшина столбенеет.

— Круго-ом! — кричит лейтенант.

Старшина круто поворачивается, приставляет каблук, потом с левой ноги четко и прямо шагает прочь.

Губы лейтенанта белые и трясутся.

— А ты? — Он вперяет в меня ошалелый взгляд. У меня от волнения ком в горле и раздельно стучит сердце.

— А ты что стоишь? — кричит лейтенант, мой ровесник, и не нюхавший, по-видимому, пороху.

Я стою и гляжу на него.

— Что стоишь? — кричит он. — Не слышал команды? А я стою.

— Так. — Он трясущимися пальцами достает папиросы, закуривает, усмехается. — Не нравится обращение? Можете жаловаться, — все равно теперь из-за вас вылетел в трубу.

Мальчишка, думаю я. Разве ты знаешь, что такое — вылететь в трубу?

— Разрешите идти? — спрашиваю я.

— Нет! Отправляйтесь к штабу.

Я стою возле штаба, наверно, не меньше часа. Лейтенант, запершись, сидит в комнате. Наконец он приказывает мне войти.

— Садитесь.

Он закрывает на ключ несгораемый шкаф и опускается за свой стол.

— Курите?

Он приминает мундштук папиросы, щелкает зажигалкой, перекидывает папиросу в уголок рта, не спуская с меня взгляда исподлобья.

— Я еще раз поинтересовался вашей анкеткой… Что, не хватило духа покончить с собой?

— Когда?

— Когда в плен брали, конечно. Струсил? Я не отвечаю.

— Ладно. Тогда скажите вот что… В чем я неправ? Почему вы все смотрите на меня как на своего личного врага?.. У нас частный разговор, без свидетелей, так что можете не стесняться.

Я с облегчением вздыхаю. Я ожидал, что лейтенант прикажет посадить меня в изолятор.

— Вы неправы в том, что считаете нас изменниками Родины, — говорю я. — Мы не изменники Родины. Известно ли вам, что у старшины, которого вы оскорбили, два фронтовых ранения и две попытки к бегству из плена?

Лейтенант поспешно затягивается.

— Я лично не считаю всех вас изменниками, у меня это сгоряча сорвалось, я объяснюсь со старшиной, пусть так. Но вы же не маленькие, служили в армии и должны понимать, что я тоже подчиняюсь распоряжениям и выполняю определенные инструкции. Скажу больше — только это между нами, — насчет вас, бывших пленных, есть специальный приказ, подписанный маршалом Берия… Как же могу я по своей воле снять колючую проволоку или давать всем увольнительные, особенно теперь, после этого возмутительного ночного побега?

«А может, он не такой уж плохой? Может, какие-то инструкции плохие?» — думаю я.

— Скажите, а вы читали сами этот приказ?

— А для чего это вам? — Он снова исподлобья взглядывает на меня и отворачивается к окну. — Идите, готовьтесь в дорогу. Отправлю вас, так и быть, вне очереди, с первой ротой. Возможно, быстрее попадете в Россию.

Позади — вечерняя Вена, потом уголок Югославии — разукрашенный флагами город Суботица, — потом Будапешт, потом горы и пестрые равнины Румынии. Но Будапешт ярче всего: поезд вырывается на зеленую низменность, и вдруг — высокая многоэтажная коробка дома, похожего на небоскреб, а вокруг него ровный луг; а дальше руины, широкая гладь Дуная под мостом и опять руины, как порванные каменные кружева…

И снова, теперь на румынской земле, — ограда из колючей проволоки, и часовой у ворот, и прежняя неопределенность. Есть и новое: наше скопище больше не именуется запасным полком; народу здесь наберется на целую дивизию, но что это за народ! Гражданские обоего пола и всех возрастов, бывшие военнослужащие, цыгане, даже пленные немцы. По какому признаку нас объединили, непонятно. Официальное название — «Сборный пункт по репатриации, город Фокшаны» — мало что разъясняет нам.