Возвращение

Да, согласился Ник, помнивший их вместе.

Что же, подумал Александр Иванович дальше, Огарев — человек великодушной идеи. К тому же не боится крайних шагов, ему нечего терять на свете. И пожалуй, прав: он защищен бронею своего человеколюбия и романтизма, они в нем столь подлинные, что он не становится от них внутренне ранимым, но, напротив, защищен ими… У него есть потребность в подвижничестве, она может удовлетворяться в заботах о Мэри с сыном. И все же Герцен во многом сомневается…

— Да, Саша, я понимаю все возражения. Ты говоришь, что нам надо бы отринуть женщин. Но у меня на сердце стало легче… Положим, что все это прекраснодушие и фантазии. Но мне откликнулись с такой потребностью в преданности, тепле… Да и мальчика я спасу. Потому что Генри, без всякого преувеличенья — очень одаренная и добрая натура. И попробовать возвысить (прости за глупое слово) женщину и ребенка — стоит того, чтобы похлопотать. Ошибусь — тем хуже. Но не пропаду. А если не ошибусь?.. Из одного того стоит пытаться.

(Спустя год Мэри случайно познакомилась с одной образованной женщиной, попавшей в бедственное положение. Старшие ее дети делали на продажу бумажные игрушки — едва прикрытая форма нищенства. Вся семья теснилась в одной кухне. Мэри делилась с ними обедом и стала учиться у нее правописанию. Всё без подсказки Николая Платоновича, и даже скрывая это от окружающих. Совершенно в его духе…)

Когда он бывал у нее в гостях, Мэри готовила на спиртовке яичницу и чай. Она удивительно не умела кулинарничать… И они постоянно толковали о том, что «религия — это потребность в господине, который награждал бы и наказывал». Огарев хотел освободить ее от церковных догм. Мэри возражала, что ведь у нее есть потребность видеть в нем господина — и она счастлива при этом… Он разводил руками.

— Милая! Я хочу доброты, награды в этой жизни, а не в той. Таково мое отношение ко всякому, если он не употребляет свою власть над другими во зло, в противном случае я считаю своим долгом противостоять неправой власти всей силой мысли, слова и печати, которой я обладаю, будь то власть отдельной личности или целого класса, — вот и вся мораль, в которую можно верить… Зачем мне религиозная и зачем быть господином или подвластным?

Порой им не удавалось видеться по нескольку дней. И тогда через полгорода они посылали друг другу письма. Он писал ей, что очень любит свою Мэри и мальчика. И правда ли, что он, почти старик, может быть так любим ею и так счастлив, если бы это была только шутка, он бы сошел с ума. Ему так хорошо теперь, что он начинает бояться смерти, чего с ним никогда не было. Чувство это противоречит его летам и даже его характеру.

Она отвечала: как-то он поживает сегодня? А она весь нынешний день стирала на мальчика и на себя и очень устала, у нее нет ничего нового рассказать своему милому Николаю.

Николай Платонович думал о том, что надо бы выучить Мэри, скажем, портновскому мастерству. Не дело ей быть содержанкой или только женой. Он размышлял о ее судьбе и о том, что должен позаботиться дать ей цель в жизни и интересы. У него самого есть целый мир работы для родины, друзья, память — у нее же только Генри и он. И как убедить ее, что музыка не скучна? Пусть Мэри не ревнует его к музыке… Однако его мир — это еще и она. Истинное чувство, странное чувство к ней, в которое вложена его душа…

Порою многое восполняется и наверстывается в жизни, почти все.

…Чуть в стороне от фронтона III Отделения, возле Цепного моста в Петербурге, прогуливался ясным днем сравнительно молодой человек. Понятие это при стройности осанки и непринужденности манер растяжимо лет до сорока. Пожалуй, около того было Владимиру Петровичу Перцову, довольно влиятельному чиновнику Министерства внутренних дел. Черты его лица были тонки и насмешливы, он был одет в отлично сшитый чиновничий мундир своего ведомства.

К нему подошел человек много старше его, с глубоко сидящими черными глазами в сетке морщин, придававших его лицу сосредоточенное и грустное выражение, с белыми висками. Это был Эраст Петрович — старший брат Владимира, владелец малой пробочной фабрики на окраине Петербурга.

Они обнялись — как бы узнающим движением (оба занятые люди, видеться им приходится не каждую неделю) — и поговорили о домашних новостях. В многочисленном клане Перцовых тринадцать братьев и сестер, немало других родственников, все они тесно дружны, вестей всегда много.

Они прошлись по набережной.

— Явней всего всегда — тайное, ну так мы здесь вам и отдадим, братенька!.. — Свою любимую шутку оба проговорили негромко хором. У Владимира это получилось с азартной улыбкой, у старшего Перцова — саркастически.

Владимир передал Эрасту Петровичу томик стихов и в нем копии документов своего министерства.

— Брат Костя тоже сообщает много славного, — заметил старший.

— Ну что, Пимен, прогуляемся еще по хорошей погоде? Поди, совсем солнца не видишь?

— Да уж… да. — Эраст Петрович ласково посмотрел на брата, который был моложе его на целых семнадцать лет, однако… скорее тот был бледноват: в Министерстве внутренних дел много работы, начальников отделений то и дело задерживают допоздна по поводу каждого предпринятого «лондонцами» шага.

— Заглянуть бы теперь в кофейную, да не стоит пугать добрых людей мундиром. У Шахова ведь в трактире за плату почти без поручительства дают читать «Колокол» и другое… Прогорит из-за своей жадности, и люди пострадают. У нас уже известно, ты ему передай… Такой вот еще анекдот теперешнего правления: особые письмоводители в министерстве переписывают с красивыми нажимами лондонские выпуски специально для государя — тот не любит читать по-печатному… Министр Ланской обронил (а у самого физиономия, скажу я тебе, глумливая), что, несмотря на отменное перебеливание, у его величества после чтения «лондонцев» разливается желчь и он спрашивает: кто у нас в России государь — Александр Романов или Александр Герцен?!

Братья расстались, чтобы увидеться на днях, когда Владимир вновь доставит брату последние секретнейшие циркуляры империи. Старший Перцов побывал в Лондоне и держит связь с Герценом. Поставлял сведения и самый младший в семье — Константин, чиновник по особым поручениям при казанском губернаторе. Они — одни из множества корреспондентов Герцена из российских канцелярий, ведомств, Святейшего синода… Что испытывают патриоты, сообщая Вольной типографии об отечественных язвах и пагубах? Горькое чувство. И желание, чтобы стало чище.

Возможно, в тот же самый вечер, когда старший Перцов допоздна сидел над письмом в адрес Рейхелей и затем над своими личными записями — немолодые уже годы и долг литератора заставляли не мешкать с заветным (Эраст Петрович — признанный когда-то Пушкиным историк и сатирический поэт, но доносы закрыли какой-либо выход для его литературного труда), — возможно, в тот же час писал Герцену и другой его постоянный корреспондент, питерский беллетрист Николай Мельгунов.

Николай Александрович — давнишний знакомый «лондонцев», еще по московской кружковой юности, прозаик из невеликих. Он всегда был склонен примирять какие бы то ни было споры своих друзей, действуя так из добрых намерений и просто из благоприличий. Еще Белинский когда-то сказал о нем, что тот напрочь не понимает «убеждений и характеров». Поэтому роль его в литературе и в свете не стала сколько-нибудь заметной.

Дважды он бывал за границей и в Лондоне и проштрафливался там в глазах русского посольства, но возвращался по вызову в срок. Освоил, шутил Герцен, жанр «чистосердечного раскаяния в непозволительных суждениях в эмигрантских кругах»… Каялся — и его вновь выпускали за границу.

Бесхребетный… И все же он был отчасти дорог Герцену по воспоминаниям прежних лет и не раз оказывался полезным. «Милый Мельгунов, пишите! — просил его в письмах Александр Иванович. — Напомните мне всё разом: людей у нас в отечестве, непрерывно пишущих, то есть чиновников; людей, почти никогда не пишущих, то есть русских литераторов; поэтов III Отделения…»