Светочи Чехии

Наконец, они добрались до дома Бригитты фон Лауфенштейн, вдовы немецкого дворянина; та с величайшим радушием приняла своих чешских родственников и отвела им большое, удобное помещение, истинное сокровище в такой толчее. Ружена сразу завоевала сердце старушки, которая обещала молодой графине показать все, что есть любопытного в городе, начиная с императора и императрицы, благодаря своим связям при дворе.

— Приезжай вы немножко раньше, вы увидали бы и папу; а теперь, вообразите, он скрылся на прошлой неделе и это, привело весь город в смятение, — с взволнованным видом рассказывала Бригитта. — Когда весть о его бегстве разнеслась на следующее утро, все потеряли голову: купцы стали закрывать лавки, разносчики попрятались, боясь ограбления; да и действительно народ накинулся на многие квартиры, брошенные последовавшими за папой прелатами, и разграбил их. Бургомистр даже призвал граждан к оружию. Настал точно судный день!

— А неизвестно, куда скрылся папа? — спросил граф.

— Предполагают, что в Шафгаузен. Боже мой! Кто мог подумать, что дело дойдет до этого, когда его святейшество с таким торжеством въезжал в город окруженный кардиналами, епископами и пышной свитой! — грустно заметила старушка.

— Но въезд императора был не менее блестящ, я думаю, — осведомилась Ружена.

— Да, это было зрелище невиданное, — восторженно сказала Бригитта. — Я провела тогда целую ночь на улице и даже простудилась, но нисколько не сожалею, что пролежала потом три недели в постели. Видите ли, милая графиня, император прибыл ночью, 25 декабря; но в городе никто, конечно, не смыкал глаз и зажгли столько факелов, смоляных бочек и разных огней, что было светло, как днем.

Император ехал верхом под балдахином из золотистого сукна, который несли четыре сенатора города; он был величествен и милостиво отвечал на радостные приветствие народа. Под другим балдахином ехала императрица Барбара, вся закутанная в горностае, а за ними бесконечной вереницей тянулись принцы, рыцари и благородные дамы. Глаза слепило от такого количества золота, блестящих тканей и драгоценностей, Но то, что потом происходило под сводами храма, вышло, если можно сказать, еще пышнее и грандиознее! Благодаря покровительству одного знакомого каноника, у меня было прекрасное место, откуда я отлично могла видеть.

Внутри собора все было залито светом; для императора воздвигли великолепный трон и сам папа отслужил три обедни, а Сигизмунд, с короной на голове, прислуживал вместо диакона. Вы и представить себе не можете, Ружена, впечатление, произведенное на присутствующих этой величавой церемонией. Святой отец сам был, видимо, взволнован и когда император стал читать слова Евангелия: „В те дни вышло от Кесаря Августа повеление”… — все заметили, что рука папы дрогнула, он смутился и побледнел.

— Это означает, что он предчувствовал приближение кары небесной и боялся, как бы император не заставил его отречься от престола, — с улыбкой ответил граф Гинек.

— Не думаю! Папа даже сам опоясал после обедни императора мечом, вручая, так сказать, ему оружие для защиты собора. Да и Сигизмунд выказывал ему все время величайшее почтение.

— Что же это доказывает? Что две лисы старались перехитрить друг друга! — насмешливо продолжал граф.

Оставив дам за разговором, он отправился к барону Яну из Хлума.

Смелый и неутомимый защитник Гуса, доблестный рыцарь Ян, сидел у себя за письмом к моравским панам, протестовавшим против того, что Гуса задержали, невзирая на выданную ему охранную грамоту. Неожиданное появление старого приятеля обрадовало барона. Он тотчас же бросил перо, обнял графа и приказал подать вина. Разговор начался с вопросов, наиболее волновавших в эту минуту умы: заключение Гуса и бегство папы… Для них, как для чехов, ярых сторонников Гуса и преобразований в церкви, первый вопрос был главнейшим и Ян из Хлума, с понятным негодованием, рассказал подробности о заключении их друга.

— Ты понимаешь, пан Гинек, что я был выведен из себя и не стеснялся в выражениях, откровенно высказав им все, что я думаю об этой приготовленной западне. Затем я отправился к папе и убеждал его сдержать данное обещание — защитить Гуса. „Чего же ты хочешь от меня, — ответил он, пожимая плечами. — Ведь его обвиняют твои же соотечественники”. — Затем, указав глазами на кардиналов и епископов, он тихо прибавил: — „Разве ты не видишь, что и я у них в плену?”

— По крайней мере, он сам сознался, какой гнусный расчёт побудил его принести невинного в жертву духовенству, думая выдачей Гуса привлечь его на свою сторону, — презрительно заметил Вальдштейн.

— На этот раз его подлость не принесла ему выгоды; для несчастного же мистра Яна последствия были плачевны! Беззащитный, он очутился в руках своих злейших врагов, и они обращаются с ним возмутительнейшим образом! Его кинули в тюрьму доминиканского монастыря, вонючую яму, рядом с монастырскими сточными трубами, которую поистине можно назвать „in pace”. Стены насквозь пропитались сыростью, и Ян опасно заболел, но и тогда эти варвары мучили его допросами, в надежде, что умирающий чем-нибудь выдаст себя.

— Ну, а Сигизмунд? Что же он сказал против такого наглого поругание его же охранной грамоты?

— Сначала как будто возмутился и благосклонно выслушал наш протест. А потом, как приехал сюда, кажется, переменил мнение и шагу не сделал, чтобы освободить несчастного, доверившегося его императорскому слову… Что теперь будет с собором и расколом, после бегства папы одному Богу известно!

— У Коссы, должно быть, сильные сообщники, иначе он не посмел бы так поступать.

— Несомненно! Общий голос указывает на герцога австрийского, покровительство которого он себе купил. Чтобы облегчить папе бегство, герцог Фридрих устроил блестящий турнир и, пока весь город любовался этим зрелищем, Косса, переодетый, скрылся и пробрался в Шафгаузен, который принадлежит герцогу. Теперь-то на свободе, став хозяином положение, задает же он работы Сигизмунду.

Друзья долго беседовали, ибо политическая и церковная неурядица волновала обоих, но, наконец, перешли к семейным делам и Вальдштейн упомянул, между прочим, что приехал вместе с невесткой.

— Кстати, знаешь ли ты, что здесь твой бывший воспитанник, Светомир Крыжанов? — спросил барон.

— Неужели? Каким образом?

— Верно! Я сам много раз говорил с ним. Он в свите пана Завиша, посла короля Владислава. Хочешь, я пошлю одного из моих людей известить его о твоем приезде?

— Крайне обяжешь! Для Ружены будет большой радостью повидать своего друга детства.

На следующий день, графиня оканчивала наряжаться, чтобы ехать, под охраной Броды, вместе с Туллией на прогулку, как прибыл сияющий Светомир.

Ружена, считавшая, что он в Кракове, очень ему обрадовалась и отложила свой выезд.

Они заговорили о путешествии и соборе. Ружена восхищалась царившим в городе оживлением и передавала, какое впечатление произвело на нее смешение рас и нарядов иноземцев, собравшихся в Костниц.

— Конечно, здесь теперь много любопытного и, если ты позволишь мне тебя сопровождать, я все тебе покажу, начиная с императорского выхода в храм на богослужение.

— С благодарностью принимаю твои услуги, тем более, что в этой сутолоке быть под охраной рыцаря — очень приятно, а то, того и гляди, попадешь в какую-нибудь свалку, — и она рассказала, как вчера еще им пришлось сделать объезд, по случаю драки поляков с тевтонцами.

— Я уж слышал про эту историю. Поляк и два немца оказались ранеными…

— Однако, какой же здесь надо всем надзор, если вам доносят о каждой стычке, — смеясь, заметила Ружена.

— Вовсе не так хорош, как тебе кажется; но во вчерашней драке участвовали люди кастеляна калишского, пана Гануша Туликовскаго, и он сам рассказывал об этом вечером у пана Завиша. Но это все — пустяки, у нас случаются бои поинтереснее этого, — засмеялся Светомир. — На одном из пиров, два архиепископа, пизанский и майнцский, разошлись во мнениях; разговор обострился, сначала начали перебраниваться, а затем дело дошло и до рукопашной. Но у почтенных пастырей церкви не было оружие, так они вцепились друг другу в волосы и покатились под стол, стараясь задушить друг друга. Многие из присутствовавших священников в испуге попрыгали в окна.