Кровь боярина Кучки

- Да что ты, что ты, Алтунопа! - поднял руки Святослав Ольгович - одну с ножом, другую с мясистой костью.

Тут в трапезную неожиданно вошёл Огур Огарыш.

- Незваный гость хуже печенега, - пробормотал княжич Олег, изобретатель страшных казней.

Огарыш вскинул руку в сторону властителя, вперил в него дрожащий перст и хрипло крикнул:

- Ты!

В трапезной возникла растерянная тишина.

- Ты! - повторил Огур. - Ты всему виновник! Спасая брата Игоря, пожертвовал народом. Ради одного погибли тысячи. Стоит ли твой брат, не могший удержать стола [312], тысяч пахарей, рожениц, воинов? Стоят ли все, вместе взятые, Ольговичи потоков крови истерзанных, убитых, обесчещенных? Я повидал… я в их крови купался… Ты меня послал… ты думал только о себе, о вашей с братом власти… Я теперь думаю о них. И обречён на эти мысли до самой своей смерти, пока моя душа не вымолит прощения у тысяч душ, загубленных по твоей милости. Покайся, изверг!

Красный лик Северского князя резко побелел. Натужно, тяжело кутырь поднялся и сжал засаленные пальцы в кулаки. Его лоснящиеся губы истиха произнесли, чего Род не мог понять. Понял боярин Пук. Он подал знак. По зову отрока в палату мгновенно вошли несколько молодцев из обережи князя и бросились к Огуру, заломили ему руки…

Богатырь повёл плечами, и напавшие посыпались с него, как яростные псы с могучего медведя.

- Будь проклят, изверг! - закричал Огарыш князю.

Ожесточённо повскакав, охраныши напали снова и тут же отлетели в стороны.

- О, ад!.. Я вижу ад! - побагровел лицом Огур, - Вы что так очервленели? - обратился он к боярам и князьям, - Что так ополохнулись? Бесы преисподней, чуть справятся со мною, примутся за вас…

- Да наконец уймите же его! - взмолился Святослав Ольгович.

Род подошёл, отстранил рынд и взял Огура за руки. Искажённый лик с пляшущими мышцами воззрился на него.

- А, сила уму помощница? - Огур рыпнулся вырваться. - Силодёром не возьмёшь!

Род оторопел. Нет, не Огарыш был перед его глазами, а Бессон Плешок. Не красный - окровавленный. Он говорил эти слова бывало. И не в бездумном возбуждении - учительски спокойно. Каково же видеть, что у Бессона горло перерезано!

- Мне жуть мерещится, - прошептал Род, не отпуская рук Огура.

- Мне ад мерещится, - откликнулся Огарыш, не в силах высвободить рук. Пот увлажнял его, как в бане. В запястьях эхом отдавались удары сердца. Лик дрожал. Не оттого ли Роду примерещился Бессон? И горло-то не перерезано. Всего лишь поперечная морщина, - О, как дерёт в утробе и во рту! - стонал Огарыш. - Все ходит ходуном!

Он обвисал кулём в руках. На губах - пена. Род из разверстых уст богатыря учуял запах можжевельника и тут же бережно опустил на пол гору мышц, костей и мяса.

- Он обеспамятел? - подоспел Гюргич.

- Он мёртв, - ответил Род.

- Так очмурел, не выдержало сердце, - хохотнул Ольгович.

- Это не чмур - отрава, - сказал Род. - Зелье из донского можжевельника. Принял перед тем, как здесь явиться. Действует не сразу…

- Испортил, харапуга, пир, - в сердцах сказал Ольгович.

- За все испорченные жизни только и сумел что пир испортить, - вымолвил Род и вышел из палаты.

В дверях его настигли тягучие слова хозяина дворца:

- Из молодых, да ранний ведалец мне опостылел преизрядно!

Мороз сменился оттепелью. Улицы покрылись рыжей кашей. Предательски скользили ноги.

Не заходя в избу, Род прошёл в стойло к Катаноше, взнуздал её и оседлал. Игреняя кобыла поглядывала с любопытством на своего объездчика.

Во дворе они столкнулись с вышедшим без костыля Итларем.

- Далеко ли? - спросил ханич.

- Проедусь за переспу и обратно.

- Я с тобой, а?

Поначалу Род был против, но ханич убедил, что верховой ездой он ногу не перетрудит. А между тем так хочется хотя б коротенькой прогулки.

Род согласился.

Они выехали засветло. Из Черниговских ворот увидели сожжённое подградие. Люди здесь не копошились, как за городскими стенами. Что толку избы поднимать? Ждали новой осады. А за дальнею переспой кипел спорый труд. В золоте опилок и щепы возникал помост из брёвен и пластья.

- Что тут сработано? - спросил Итларь разгорячённого старшого.

- Князь ведает, - ощерился мужик.

- Меня спроси, - поворотил Род свою игренюю кобылу.

Ехали шагом. Род передал все речи и события на княжеском пиру. Умолчал о споре Алтунопы с кутырем по поводу Кунуя и Итларя. Чтоб огорчить чувствительного ханича, достаточно было рассказа о предстоящей казни черных клобуков и страшной смерти, коей безрассудно сам себя предал Огур Огарыш.

Итларь заплакал о своём учителе. Успокоил его Род лишь во дворе, рассёдлывая Катаношу.

- Что она так скалится и так уныло смотрит на тебя? - заметил ханич.

- Чует скорую разлуку, - предположил Род. - У самого такое чувство, что вот-вот расстанусь с ней. А отчего - не знаю. Должно быть, кони - ведальцы поболее, чем люди.

Неразговорчивы были в тот вечер Род с Итларем. Одному хватило виденного за день, другому слышанного. А за вечерей Олуферь вдруг объявил:

- На площади у моего лабаза бирюч только что кричал о казни. Поутру за дальнею переспой трёх черных клобуков кат обольёт водой. А будет ли мороз, одному Богу ведомо.

- Побреешься поглядеть? - спросила Маврица.

- А отчего ж не поглядеть на казнь воров? - икнул, отложив ложку, Олуферь. - Они зажитники! Нашего брата оголяют все зажитники, чужие и свои.

Итларя утром удивило не то, что Олуферь собрался глазеть на казнь, а то, что Род седлает Катаношу.

- Ты куда?

Воспитанник Букала не скрыл неловкости:

- Сам думаю: негоже туда ехать. А душа зовёт: езжай!

- Тогда и я с тобой, - обеспокоенно засобирался ханич.

Немалых трудов стоило уговорить его остаться.

Поезда розвальней с народом давно уехали. Род отпустил поводья. Катаноша полетела. Разгорячённый, он лишь по пару из её ноздрей понял, что мороз нынче могуч.

Немного же народу столпилось у помоста. Три привезённых узника при помощи охраны всходили по ступенькам. Им, видимо, недоставало сил. Вот их привязывают к трём столбам. Они в мохнатых черных шапках. На каждом остроплечее корзно, какие носят берендеи, торки и кокуи. Три ледяные статуи должны доподлинно являть собою черных клобуков, которых издали узнаешь по одежде.

Род, не желавший видеть страшного приготовления, вдруг против воли навострил глаза. И обмер… Третий, крайний слева, высокий… Те двое - торки, этот берендей… Это ж Чекман!

Вот кат подошёл к первому. Подручные подняли на помост корчаги. Торчин кричал на непонятном языке, окаченный водой, потом затих.

Род, знавший кое-что от Беренди по-торкски, понял: казнимый многократно прогорланил: «Дикари!»

А голову жгла мысль: вот-вот казнят Чекмана! Подступились ко второму торчину. Окачивают водой. Тот вскоре затихает. За ним - черед бедняги-берендея…

- Чекман! - раздался звонкий крик в морозном воздухе.

Река голов как по приказу обернулась вспять. Кат замер. Подручные не подняли корчагу. Род подскакал к помосту, спешился на свежетёсаный настил.

- Ведун! Ведалец! Волхв! - гукала толпа.

На улицах его давно оглядывали с любопытством.

Узнанный не обернулся к парному морю человеческих голов. Он прыгнул к палачам и жертве.

Удар в подреберье! Верзила-кат с помоста - головой в корчагу…

- Имай его! - ярится сотник.

- О, друг! Не верю! - еле шевелит губами, должно быть, преизлиха мученный Чекман.

Вот он освобождён и водворён почти на шею Катаноше. Сам Род - в седле.

- Имай их!

Полетели булава и сулица, даже бердыш, да мимо…

Катаноша отрывалась от погони.

- Вдвоём нам не уйти, - оглядывался Род.

- Зато умрём вдвоём, - дохнул ему в лицо Чекман.

- Нет! - рассердился Род. - Не помышляй о смерти. Не для того я оказался здесь. Один управишься? Как чувствуешь?