Суровые дни. Книга 1

Обливаясь потом под одеялом, ахун горько каялся, что не догадался послать к хакиму вместо себя кого-либо из приближенных. Вот тогда уж хаким наверняка поверил бы, а так — сохрани нас, создатель, от всяческих бед и напастей.

Незаметно ахун уснул и проспал до самого рассвета. От недавних мрачных мыслей не осталось и следа. Ахун взял кумган и пошел совершать омовение перед намазом. Увидев хозяина, привязанный за кибиткой осел поднял голову, оскалил зубы и оглушительно затрубил.

— Молчи, неразумная тварь! — замахнулся на него ахун.

Осел шумно вздохнул, однако крик его подхватили соседские ослы и несколько минут над селом стоял сплошной ослиный рев. Постепенно он стихал, и ахун уловил мной шум, заставивший его насторожиться. Вдруг он побелел и, и не замечая стоящих с разинутыми ртами талибов, сделал несколько шагов по направлению к шуму. Сердце подсказало ахуну близкую беду.

На северном берегу реки показался всадник. Он крутил в воздухе плетью, погонял спотыкающегося коня и кричал:

— Эй, вставайте, э-эй!.. Кизылбаши напали, э-эей!.. Уже подходят, э-эй!..

Село моментально пришло в движение, как муравейник, взрытый лопатой. Люди метались, хватали то, что попадется под руку, бежали, сами не зная куда. Большинство кинулось к кибитке Эмин-ахуна, надеясь получить совет и помощь.

Где-то тяжко ухнуло. Дрогнула земля.

— Пушки! — испуганно догадался какой-то старичок.

И сразу же снова прогремело вдали.

Толпа еще плотнее придвинулась к кибитке Эмин-ахуна. Пушки… Бог весть когда в окрестностях Куммет-Хауза раздавался их гром. Приходил ли сюда кто-нибудь с пушками после Надир-шаха? Шах Агамамед брал с помощью пушек Ак-Кала, но, там же заключив соглашение, дальше не пошел. Нет, кумметхаузцы даже не знали, что такое пушки. И вот их жерла наведены…

Прискакал еще один вестник и сообщил, что кизылбаши напали на аул Чинарли.

Эмин-ахун не стал расспрашивать о подробностях. Он понимал, что Куммет-Хауз застигнут врасплох. Если кизылбаши напали на Чинарли, то вот-вот они появятся и у Куммет-Хауза. Теперь не оставалось ничего иного, как выполнять то, в чем он заверял хакима.

— Не сейте панику, люди! — сказал он, стараясь говорить твердо и уверенно. — От написанного на роду никто не уходил! Возвращайтесь по домам и взывайте к милости создателя!

Некоторое время после его ухода царило растерянное молчание. Кто-то крикнул:

— Если своей силы нет, никто тебе не поможет! Пойдемте, постараемся защитить самих себя!

Снова вдали дважды ухнуло и содрогнулась земля. Толпа загомонила. Осуждая нерешительность ахуна, проклиная кизылбашей, сетуя на горькую судьбину, люди стали расходиться.

Тем временем ахун подозвал одного из талибов и приказал ему:

— Никуда от дома не отлучайся, понял? Все время около двери стой. Кто бы ни пришел, не пускай, говори, мол, ахун болеет и уже неделю не встает. Понял?

— Понял, таксир!

— Вот и хорошо. А теперь ступай с богом и скажи тете, пусть войдет сюда.

Сняв халат и чалму, Эмин-ахун повязал голову белым платком и юркнул под тяжелое одеяло. Оно уже настыло, ахун зябко поджал пальцы ног, поворочался, подтыкая одеяло со всех сторон, подышал внутрь, укрывшись с головой. Однако теплее почему-то не стало.

— Ты что? — встревоженно спросила жена, присланная талибом. — С чего опять улегся?

— Не болтай много! — сердито из-под одеяла ответил Эмин-ахун. — Накинь-ка на меня еще одно одеяло! Да быстрее двигайся!

Прошептав: «О аллах!», женщина взяла из стопки одеял, уложенных на сундуке, одно, старательно укрыла им мужа, недоумевая, зачем он укладывается снова, когда все село будто с ума посходило. Она хотела было снова спросить об этом ахуна, но в этот момент заглянул растерянный талиб.

— Таксир, народ бежит!..

— Пусть бежит! — глухо ответил ахун из своего ватного кокона. — Беги и ты, если боишься!

Нагрузив на себя вещи, погоняя ревущую и блеющую скотину, люди торопливо двигались по северному берегу Атрека к гокленам. Визг арб, рев ослов и верблюдов, жалобное мычание коров, ржание рвущих удила лошадей — все это мешалось с плачем детишек и женщин, со стонами стариков, с надсадной руганью и криками мужчин.

Несмотря на то, что беженцы в основе своей двигались пешком, головная часть ушла довольно далеко от Куммет-Хауза — не настолько, чтобы чувствовать себя в безопасности, но все же здесь могли хоть на что-то надеяться. Та часть потока, в которой находилось большинство верховых и вьючных животных, не ожидая пешеходов, оторвалась от них и, провожаемая упреками и завистливыми взглядами пеших, быстро стала удаляться в сторону Чагыллы, местности, лежащей на полпути между Куммет-Хаузом и Хаджи-Говшаном.

Среди пеших шел, согнувшись под тяжестью скарба и тяжело загребая ногами дорожную пыль, тощий туркмен с седеющей бородой и глазами мусульманского мученика. Все его богатство состояло из батмана пшеницы да двух рваных одеял, поверх которых были привязаны старая кошма и кумган. Поминутно оглядываясь и тяжело, со свистом дыша, он ругал жену:

— Иди проворнее, чтоб тебя!.. Ноги ватные, что ли?..

Женщина всеми силами старалась не отставать, но это ей плохо удавалось. Под мышкой одной руки она держала старый короб с разной рухлядью, другой рукой крепко прижимала к себе девочку. Та, словно чувствуя свалившуюся на родителей беду, сидела тихо, хотя ей было неудобно, и только вертела головенкой, как галчонок, сверкая черными бусинками глаз. Женщина была больна, она с трудом поднялась с постели, и муж знал об этом, но, охваченный общей паникой, беспрестанно подгонял ее, стараясь не отставать от бегущих людей.

Неожиданно женщина запнулась, остановилась и вдруг без крика, без стона рухнула навзничь, как подрубленная.

Борык покатился в одну сторону, девочка отлетела в другую и громко заплакала. Несколько человек остановились, пытаясь помочь упавшей, но она была без сознания. Одна из женщин подложила ей под голову какой-то сверток, вторая подняла девочку и стала ее успокаивать.

Муж сбросил свой узел, выдернул одно из одеял, положил на него жену. Крепко обнимая притихшую дочку, он с тяжким вздохом обреченно сказал:

— Для нас все кончено… Не задерживайтесь, люди!

Однако остановившиеся не тронулись с места. Высокий кряжистый, как старый карагач, яшули сердито сказал:

— Не говори глупостей! У всех сегодня общее горе, не хватало еще, чтобы мы друг другу в помощи отказывали!.. А ну-ка, сынок, — обратился он к одному из парней, — живо неси сюда палас!

Парень побежал за паласом, а яшули, взявшись за один угол одеяла, на котором лежала женщина, приказал:

— Беритесь, люди!

Вместе с одеялом больную перенесли на палас. Четверо парней по приказу яшули подняли палас, и толпа тронулась снова.

В это время передовой отряд конницы Абдулмеджит-хана ворвался на южную окраину Куммет-Хауза. Не встретив никакого сопротивления, всадники двинулись дальше, сопровождаемые только лаем собак, — село словно вымерло. Часть всадников спешилась, а другая часть пустилась в погоню за беженцами.

Молодой длинноногий юзбаши, грозно размахивая саблей, закричал, наезжая на толпу:

— Назад! Поворачивайте назад, скоты! Всех зарублю на месте! — И, объезжая стороной остановившихся людей, поскакал в сторону Чагыллы: за теми, кто успел уйти уже далеко. Сарбазы последовали за ним, а человек семь-восемь остались около беженцев.

— Давай, поворачивай!

— Быстрее шевелись!

— А ну, выходи кто хочет остаться на корм для стервятников!

Люди угрюмо молчали. Теперь, когда опасность стала не воображаемой, а реальной, когда они столкнулись с врагами лицом к лицу, страх перед кизылбашами исчез. Вместо него пришло чувство ненависти.

— Чего морщишься? — грубо крикнул сарбаз, грудью коня толкая высокого старика. — Давай, поворачивай свою отару!

Бросив на него взгляд, полный гнева, яшули ничего не сказал. Сарбаз, глумясь, поддел его подбородок рукояткой плети.

— Тебе говорю, старый дурак!