Ковчег детей, или Невероятная одиссея

Мы обыскали все закоулки. Но пропажа не обнаружилась.

Синявский был чрезвычайно расстроен.

— Это единственная вещь, которую я сохранил как память о своей дорогой родине. К тому же узор на нем сделан руками моей матери. Я не допускаю мысли, что полушубок украли. Наверно, кто-то взял, чтобы пощеголять. Или пошутил. Я не буду настаивать на расследовании. И даже не хочу знать, кто это сделал. Но вот моя просьба. Сейчас мы уйдем в столовую. В казарме никого не будет. Пусть тот, кто взял полушубок, вернет его на место.

Мы были возмущены и расстроены не меньше воспитателя. Синявского все уважали. Он никогда не повышал голоса, не стеснял нашей свободы. У него был красивый голос, и вечерами мы разучивали песни. В такие минуты наши чувства и души сливались воедино. Станислав Станиславович был нам как старший товарищ.

Придя из столовой, мы первым делом взглянули на стену. Полушубка и в самом деле не было. Торчал только гвоздь.

Собравшись на улице у казармы, мы стали живо обсуждать пропажу, ругали неизвестного вора и жалели Синявского. Но больше всех горячился Кузовков.

— Я знаю, — сказал он, — многие подумают, что это я спер полушубок.

Один Мороз был, как всегда, молчалив. Но вот он наклонился к Кузовкову и что-то прошептал ему на ухо. Тот согласно кивнул, и они ушли, не сказав куда и зачем.

Вернулся Федя Кузовков через полчаса. Один.

— Пойдемте со мной, — сказал он. — И чем больше нас будет, тем лучше.

Всей толпой, целой ватагой мы двинулись в лес. А потом поднялись в гору, где находились заброшенные укрепления. И увидели неожиданную картину. На пеньке сидел Мороз, а рядом, у его ног, — Америкоза с синяком под глазом. Здесь же, на траве, лежал и пропавший полушубок.

Из скупого рассказа Мороза (слова из него приходилось тянуть клещами) мы узнали подробности того, что произошло накануне.

…Койки Мороза и Америкозы стояли рядом. Ночью Мороза разбудила какая-то возня. Открыв глаза, он увидел в полумраке, как его сосед прошмыгнул на улицу. Он бы и не вспомнил о ночном происшествии, если бы не утренний разговор о пропавшем полушубке.

После завтрака Мороз стал следить за соседом и увидел, как тот, крадучись и оглядываясь, забрался в кустарник, достал оттуда узел и направился к чаще. По лесу он шел уже не прячась. И это помогло проследить за ним до той минуты, пока он не засунул узел в дупло дерева.

Мороз не стал ничего предпринимать и вернулся за Кузовковым, чтобы уличить вора вдвоем. Ну а дальнейшие события ясно освещал «фонарь» под глазом вора.

Теперь всем нам предстояло решить — что делать? Как поступить с Америкозой.

— Я предлагаю этого жигана уконтропупить! — категорически заявил Кузовков.

— А что это значит? — спросил Толя Абрамов.

— То самое и значит! Камень на шею и с берега — в воду… Или шарахнуть камнем по башке и кинуть хоть бы сюда! — Он показал на глубокий провал бывшего укрепления, рядом с которым мы стояли.

— Да ты что, Федя, в своем уме?! — оторопел я. — Ты это брось!

— А я вот что предлагаю, — сказал Борис Печерица. — Пусть он убирается из нашей колонии. Нам с ворюгами жить не сродни.

— Правильно… Гнать его в шею! И прямо сейчас… Слышишь?

— Слышу, — сдавленным голосом ответил Америкоза.

— И не вздумай жаловаться американцам, — сказал Мороз, почти не заикаясь. — А то видишь? — Он поднес к носу пришибленного Америкозы свой увесистый кулак.

…В казарму мы вернулись уже к обеду. Повесили на гвоздь полушубок и все вместе отправились в столовую.

Америкоза больше на острове не появлялся.

Синявский не стал интересоваться, каким путем к нему вернулся полушубок.

А у Мороза вместо прозвища Крестовик появилось новое, более благозвучное — Шерлок Холмс.

…Время неумолимо. Оно оставляет в нас лишь размытые образы того, что ушло безвозвратно. Но есть люди, которые отважно ныряют в пучину времени и возвращаются оттуда со сказочными сокровищами — яркими картинами и подробностями былого.

Таков Петр Васильевич Александров. Человек с особенным строем памяти. Современные технологические ухищрения, всяческие чипы и платы не на его столе, а в нем самом. И он не роется в папках, не звонит однокашникам, а нажимает невидимую клавишу, на минуту-другую прикрывает глаза и считывает, пересказывает, что видит.

Мне остается слушать и задавать вопросы.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

ГОД СПУСТЯ

Валерий Львович Альбрехт обожал свою работу. Но ему не нравилось название должности: «делопроизводитель этнографического отдела Русского музея».

Каждое из пяти слов в отдельности верно. А вот вместе… Легко подумать, что речь идет о канцелярской крысе, по уши зарывшейся в бумаги. Его рабочий стол и в самом деле завален бумажными стопками. Но всякий листок, который он берет в руки, не может оставить равнодушным.

Вот, к примеру, эта стопка. В ней картотека экспонатов, которыми музей пополнился за последнее время. Каждую неделю поступает что-нибудь новое. Пополнения идут из других музеев, разоренных усадьб, из свежевырытого окопа, из пыльного сундука, забытого на чердаке или в чулане. Война, как сильный шторм, поднимает на поверхность все, что таится в глубине.

Но, увы, экспонатов становится все больше, а залы между тем пустеют. Сегодня петербуржцев мало интересует прошлое. Они с тревогой смотрят в день завтрашний. Очереди не у музейной кассы, а рядом с булочной. Чтобы получить положенную тебе хлебную пайку, нужно простоять в очереди несколько часов. Не у каждого достает терпения донести восьмушку (одну восьмую фунта, то есть 50 граммов) домой. Людей шатает от слабости. Слегка подтолкни в спину последнего — и вся очередь повалится, как костяшки домино.

Мы уже рассказывали, как Альбрехт весьма удивил своих сослуживцев, предложив перекопать цветники, украшавшие вход в Русский музей, и вместо роз посадить овощи.

Трудно было поверить, что это предложил Альбрехт, который любит все яркое и красивое.

— Вы это серьезно, Валерий Львович?

— Уж куда серьезнее. Я уверен, придет время, когда мы снова станем дарить своим любимым букеты роз. А сегодня пусть лучшим украшением стола будут не цветы, а пюре из картофеля и салат из помидоров.

Когда картофельные кусты зацвели, Альбрехт сорвал несколько веточек, увенчанных мелкими соцветиями белого и фиолетового цвета, и подарил сотрудницам музея. А одну из веточек засунул в петлицу своего пиджака.

Женщин явно удивил такой подарок. Но Валерий Львович, хорошо знавший отечественную историю, напомнил: когда в России впервые появилась новая овощная культура, то вельможи подумали, что самое ценное в картофеле не клубни, а цветы, и преподносили их придворным дамам.

Наконец наступило время сбора урожая, и Альбрехт устроил в одном из музейных залов ужин. Стол был скромным. Зато окружавшему его интерьеру мог бы позавидовать любой богач.

Урожай разделили по-братски. Каждому досталось по корзине овощей. Альбрехт отсыпал от своей доли ведерко картошки и оставил в музейной каморке до особого случая. И вот такой случай настал. Сегодня он ждет к себе домой Ивана Петровича Пржевоцкого.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

В ПЕТРОГРАДЕ И В МОСКВЕ

Они были очень разными: худощавый и утонченный Альбрехт и прочно скроенный Пржевоцкий. На первый взгляд Альбрехт нуждался в покровительстве и защите. Но стоило ему поднять глаза, и они пронизывали вас насквозь, даже через стекла пенсне. И сразу становилось ясно: человек этот не слабый и не уступчивый.

Пржевоцкий, напротив, выглядел неприметным человеком из толпы, типичный мастеровой. Он и был простым рабочим.

Казалось, мало что могло связать и сблизить двух этих людей — рафинированного и углубленного в себя интеллигента и слесаря-инструментальщика. Трудно было придумать что-либо более несходное и даже противоположное. Но, отправившись в Сибирь, они великолепно дополнили друг друга. А вернувшись в Петроград, уже не могли не встречаться. Их объединяла не только тревога за детей, но и общее понимание и оценка того, что творится в России.