Петровские дни

И в комнате наступило гробовое молчанье. Длилось оно долго.

Князь не смотрел на женщину, а, понурясь, глядел себе на руки без смысла. Земфира сидела мертвенно-бледная, не шелохнувшись, тяжело переводила дыхание, но тоже не глядела на князя, воображая, что он смотрит на неё, и чувствуя, что она этого взгляда не выдержит… Не от раскаяния или совести… а от злобы, душившей её… Встретив этот взгляд судии — она крикнет то, что у неё на уме.

"Ты судья?! Нет. Ты бездушный себялюбец… Ты всё взял! А что ты дал?"

Придя несколько в себя, князь взглянул искоса на женщину и увидел, что она снежно-бела, несмотря на свою смуглоту.

— Что же? Ничего не скажешь? — тихо проговорил он, наконец, почти прошептал через всю комнату.

— Ничего! — отчаянно выкрикнула Земфира, заложив руки над головой.

— Оправдаться не можешь?

— Не хочу! Поделом! Умей! А дура — то и пропадай. Ничего. Ничего не сумела. И пропадай.

— Говори. Любила ли ты меня?.. Прежде?..

— Никогда! Вот никогда-то…

И женщина как-то затряслась и начала вдруг хохотать диким, судорожным смехом. Смехом сумасшедших и бредящих.

— Оставь меня. Выйди, — глухо, чуть слышно, произнёс князь. — Завтра утром получишь свои пятьдесят тысяч, и немедленно уезжай… И… И будь проклята!

— Не буду! — расхохоталась Земфира.

И она поднялась с места и, пошатываясь, пошла к дверям.

— Сатана! — воскликнул князь.

— Да. Осатанела с вами. В мучительстве с отвратительной, мерзкой старой гадиной! — прошипела она и вышла.

XXXVI

На другой день князь будто переломил себя — был другой человек, бодрый, весёлый, довольный… с грустным взглядом тусклых глаз.

Весь день прошёл деятельно. Он будто старался занять себя, чтобы не думать, не вспоминать.

Земфира получила пятьдесят тысяч. Давно обещанные, как бы поэтому данные поневоле… И ни гроша более. Ввечеру она уже выехала из дому навсегда… Зато цыган был освобождён из острога и взят в дом князя на службу. Он горячо клялся, что за такую доброту и за такую честь отплатит князю, заслужит…

Затем князь осмотрел свою домовую церковь и тотчас распорядился, чтобы она была вся отделана заново…

Выехав из дому, князь занялся "концами", как он называл разные свои дела… Несколько человек, спасённых им из нищеты, и в том числе вдова Леухина с детьми, ещё не были вполне пристроены и обеспечены. В суде у Романова было ещё три тяжбы у людей, которых он взял под своё покровительство, и надо было добиться их справедливого решения.

Вместе с тем князь заехал к лучшему ювелиру, выбрал на несколько тысяч бриллиантов и самоцветных камней и заказал свадебный подарок будущей племяннице.

И время за день — тяжёлый день — было убито…

XXXVII

В селе Петровском было большое оживление… Правнучка старухи Параскевы венчалась с вольноотпущенным дворовым человеком господина Орлова. Старуха позвала многих на свадьбу, от радости и счастия помолодела лет на двадцать и всё-таки была старая-престарая…

— Потому она, — шутили петровцы, — что и двадцать ей лет сбавь — и всё-таки столетняя будет!

Гостей набралось в доме Параскевы куча — и молодых, и старых. Но угощения хватало на всех. Старуха доказала, что у неё из-за огорода денежки водились.

Трудно было бы когда-либо, где-либо увидеть два лица, более радостных, чем были лица красивой Алёнки и тоже красивого Матюшки.

В самый разгар пира всех ожидало неожиданное происшествие…

Из лесу вышел, перешёл полянку и вошёл в домик лакей в придворной ливрее, высокий, с красивыми голубыми глазами и такой на вид рослый, плечистый, важный, что прямо не лакей, а генерал. Да и кафтан был такой, каких петровцы прежде никогда не видали и к которым только теперь пригляделись и привыкли, так как палаты графа были полны этих питерских слуг.

Важный придворный служитель мягко и вежливо спросил, хотя и видел сам — которая молодая. Среди всеобщего молчания и смущения Параскева отозвалась:

— Вот, золотой мой, вот она!

При её словах многие усмехнулись, а какой-то старик даже сказал:

— Вот уж воистину золотой! Вишь, и по кафтану, и по штанам, всё одно золото.

Лакей приблизился к Алёнке и передал ей свёрток.

— Тут, милая моя, тебе, молодой, сто рублей. Прислала барыня.

— Какая барыня? — произнесла Параскева.

— А вот та самая, которую ты знаешь. А я, по правде, и не знаю. Указано мне отдать и сказать: от барыни, которая у старухи Параскевы на огороде была не раз.

— Ах, она моя сердешная, голубушка! — всхлипнула Параскева и начала утирать свои без слёз плачущие глаза.

XXXVIII

Княгиня генерал-аншефиха, водворив сестру на место жительства, тотчас вызвала к себе Павла Максимовича и переговорила с ним "по-своему".

Последствием этого объяснения было важное решение. Через десять дней после этого в доме и семье Квощинских началось особенное волнение… Но все лица были странно оживлены. У всех чудно смеялись глаза, начиная от Петра Максимовича и Анны Ивановны и до Марфы Фоминишны, до людей, девчонок в доме. Все ухмылялись, будто подшучивали или подсмеивались, и подмигивали друг дружке.

В доме была свадьба, но такая, что при известии о ней знакомые и приятели головами качали, ахали и смеялись. Старый холостяк Павел Максимович долженствовал венчаться с Настасьей Григорьевной Маловой.

Если бы не знали всего предыдущего, случившегося между ними, а главное, не знали бы, как Малову какой-то капитан в карты проиграл, то, может быть, никто бы и не подсмеивался. А теперь, с лёгкой руки нянюшки Марфы Фоминишны, все повторяли:

— Потому барин хочет бракосочетаться, чтобы её опять кто не проиграл в карты либо не продал на толкучке!

Венчание происходило в ближайшем храме, у Спаса-на-Песках, но в церкви, несмотря на тучу налезшего народу, почти никто не заглядывал в лица жениха и невесты и не интересовался ими. Зато все глаза были устремлены на молодого офицера, стоявшего недалеко от брачующихся и на молодую девушку, стоявшую около своей матери. Все знали, что это — жених и невеста.

— Вот их бы свадьбу поглядеть! — говорилось в толпе. — Да обида — нельзя! В своей домовой церкви будут венчаться…

Таким образом, Павел Максимович и Настасья Григорьевна обвенчались, не возбуждая ничьего любопытства и внимания. Малова в подвенечном платье была, бесспорно, красива, ею можно было полюбоваться. Павел Максимович тоже приободрился, будто помолодев малость, и выглядывал фертом. Но всё-таки, в виду молодого князя-офицера и молоденькой Квощинской, на них нельзя было обратить особого внимания.

— Куда же им до этих? — говорили в толпе. — Он прямо Бова-королевич, а она вот тебе, ни дать ни взять, Миликтриса Кирбитьевна.

XXXIX

Князь Александр Алексеевич, будто стараясь самого себя развлечь, особенно деятельно взялся за приготовление к свадьбе племянника, решив не откладывать, а ускорить бракосочетание.

И однажды большой дом князя Козельского переполнился гостями, а двор и соседние улицы запрудились экипажами. Князь определил на свадьбу племянника такие страшные деньги, о которых прошёл слух по Москве, что из всех приглашённых ни один не отказался, всякий приехал. Всем было любопытно поглядеть, как и на что "ухлопает богач-чудодей эдакие деньжищи"…

И если было когда-то много гостей на торжественном обеде у князя, были первые люди государства, то теперь многие из них тоже приехали ради дружбы к князю, но, помимо них, было и всё московское дворянство, которое дружило или было в родственных отношениях с семьёй Квощинских, были и приезжие из Калуги, Тулы и Владимира.

Жениха уже называли громко звучащим именем, говорили "адъютант генерал-адъютанта", и уху казалось, что это ещё больше, чем просто генерал-адъютант.

"Рука" князя сделала это! Марья Саввишна…