Варяги

   — Я, посаженный, приговора не нарушаю. Ты ж видишь, меча на мне нет... — нашёлся Онцифер.

   — То-то и странно, что сам без меча, а на дровнях целых два. А может, и не два? — спросил Блашко, подступая к саням. — А ну, вскройте воз.

Мытники кинулись исполнять повеление. Вокруг саней собралась толпа.

   — Так, — медленно протянул посаженный. — А скажи-ка, откуда и куда везёшь ты припас сей? Для какой такой надобности?

Наступила тишина. Толпа ждала, что ответит Онцифер, а он растерялся и молчал.

   — А и доброго товару Онцифер наторговал, — послышался неожиданно из толпы чей-то голос. — Дорого ли платил, Онцифер?

Вот тут и осенило охотника.

   — Не так чтобы и дорого, но и не дёшево, — ответил он в толпу и только после этого смело глянул Блашко в глаза. — Товар я домой везу, посаженный, а покупал его у ковалей...

   — Покупал? Зачем же? — нахмурился Блашко.

   — А затем, что надумал я торговым делом заняться. Надоело по лесам бродить, чай, не молоденький уже. А тут дело верное, прибыльное. Ковали по дружбе недорого взяли, а уж продам по какой цене — одним богам ведомо. В Новеграде торговать никому не возбраняется...

   — Ты прав, — приосанился Блашко. — Только ответствуй, купец новоявленный, ведомо ли тебе, что надобно сперва в братство купцов-оружейников вступить, взнос в казну градскую внести, а уж после торговлей заниматься? Платил ли взнос и пошто я о том не ведаю?

   — Мошна-то у меня тощая, чтобы, не зная броду, соваться в воду, — закручинившись, как показалось посаженному, ответил Онцифер. — Решил я вначале втайне попробовать, к кривским съездить, расторговаться товаром, а потом уж и к братству с поклоном идти. Не гневись, Блашко, яви милость.

   — Милость? — загремел Блашко. — Ты казне градской урон да бесчестье наносишь и ещё о милости баешь? Ежели все потай торговать станут, на какие шиши стены градские крепить станем, сторожу содержать? Не думал о том? Впредь думать станешь. Коли к вечеру взнос не внесёшь, товару своего лишишься и на судилище за бесчестье поставлю. Заворачивай к градской избе, — распорядился Блашко.

Пришлось подчиниться. Сгрузил Онцифер товар свой и отправился на поиски Михолапа. Михолап, не дослушав путаной речи оружейника, назвал его дурным словом и заторопился к Вадиму.

К вечеру Онцифер внёс в градскую избу гривны. Недоверчиво смотрел на него посаженный, но сделано всё было по закону. Выбрался Онцифер от посаженного, посмотрел на вызвездившееся небо, покрутил головой: чего в жизни не случается…

Град по обычаю продолжал кормить дружину, и она, тоже по укоренившейся привычке, сходилась в дружинном доме. При Гостомысле дел всем хватало с избытком, а ныне старейшины словно и ведать не ведают, что в граде две сотни воинов томятся бездельем, от безделья же мечами друг перед другом помашут, стрелы помечут, чтобы рука навык не теряла.

Воспрянули было, когда случилось нестроение с кривскими. Принялись мечи точить, радуясь предстоящему походу. Михолап на правах одного из старших дружинников ходил к старейшинам, спорил, убеждал выступать. Не убедил. Им, сивобородым, казалось, что Новеграду одному, без чужой помощи, не совладать с соседями. Приговорили на поклон к Рюрику идти. И опять без дружины думу думали. Потому и не додумали, что помощь та хомутом обернуться может. Так и получается: сами голову сунули в хомут. И того не видят, слепые, что хомут вот-вот засупонится намертво, потом его только вместе с головой скинешь.

Беду ту не один Михолап чувствует. Другие дружинники тоже, как Ильмень в бурю, кипят. Однажды накоротке испробовали мечи на бодричах. Слов нет, вои добрые, но валятся от мечей не хуже, чем дерево под топором. А коли так, то почему бы граду не испробовать силу? Стоило только Михолапу заикнуться одному, другому о том, что Вадим в тайне от посаженного готовится новеградцев поднять на Рюрика, дружина оживилась. Через день дружинная изба наполнилась голосами. Рядили, как лучше сечу вести, чтобы и бодричей-варягов разметать, и большой кровью за удачу не расплатиться. Те, кто помоложе, хоть сегодня готовы на приступ градца кинуться.

Старшие охолаживают: не с весью либо смердами-мужиками сечься, у воеводы дружина бывалая — крови кривских испив, уверилась в своей необоримости. Знать надобно: воин, в победу уверовавший, в сечу идёт легко и бьётся грозно. Так что одного молодечества мало.

Бодричей-варягов надобно числом задавить, смять первым натиском, неожиданностью, а для того с кличем надо пройти по весям и селищам, людей поднять, полк сбить. Как когда-то Гостомысл содеял.

Михолап только крякал густо в ответ.

   — Размыслите, дружина, — говорил Михолап, — того делать нам никак нельзя. Не за князем стоим. Клич без посаженного со старейшинами не получится. Вече созвать — Рюрик прознает. То уже не сеча, а резня выйдет. Нешто думаете нашим малым «копьём» воеводу одолеть? Потай людей повестить надо, а главное — вооружить их, голыми руками Рюрика не свалишь.

   — А думали вы с Вадимом, пошто воевода торопко так градец рубил? Невтерпёж ему. Как бы не припоздниться нам...

   — О том и толкую. Неча впусте кажинный день в дружинной избе сидеть. Пущай каждый по десяти человек повестит да мечом либо секирой рубить научит. С сигналом мы не припозднимся...

Против воеводства Вадима не возражали. Его задумка поднять новеградцев на Рюрика — ему и верховодить.

   — Добре, — соглашались старшие с Михолапом, — быть по сему. И в граде люди найдутся, и поселья проведаем. Вадиму, может, и невдомёк, а ты-то знать должен: такое дело затягивать нельзя, снегу-то, почитай, не осталось, скоро люди за пахоту примутся, тогда уж не до сечи станет, мужика с поля только мечом и выгнать можно будет. Торопи с приступом.

Поодаль шумели молодые дружинники:

   — Доколе стены караулить? На то воротники есть да сторожа...

   — Рехнулся посаженный, дружину за слуг градских почитать начал...

   — С варягами дружбу повёл, к граду пустил, не без прибытку, чать...

   — Не худо бы его за то в Волхов метнуть...

Дружина к выступлению была готова. Ждали сигнала.

Аскольд отправился в Ладогу с радостью. Надоело торчать в воинском стане, с утра до ночи гонять дружину, уча и показывая, как биться в граде. Ещё больше наскучил воевода. Рюрик, забыв развлечения и отдых, во всё влезал сам. Наставлял: град — не поле, общего строя нет, на локоть соседа не надейся, приказов начальника на каждую стычку не жди, сам ищи врага, решай, как его быстрее на землю уложить, и спеши далее. Войдя в град, пока не упрёшься в стену, — ты в бою, помни об этом. Забудешь — голову отсекут. Падёшь — не укор, но твоя смерть дружину ослабит. Град велик, нас мало, помни. Пусть новеградцы умирают — чем больше падёт их от твоей руки, тем лучше.

И ещё: не бросаться до времени на пожитье, не искать гривен золотых и мехов, не отягощаться добычей, не кидаться на жёнок. Возьмём град — новеградцы сами приволокут добро, и девицы на коленях приползут. Ослушание — смерть. Струсит кто, назад повернёт — смерть. Спасаться нам негде, за море не улететь — не птицы небесные.

Поучения надоели. Воевода стал многословен. Там, где раньше обходился кратким приказом, ныне слов бросал без счёту.

Неприязнь к конунгу после стычки в возке, приутихшая было, вновь зашевелилась в душе Аскольда. Он одобрял предложения Рюрика по захвату города — они были разумны, но горечь незаслуженной обиды не исчезала. К ней примешивалось и другое: обострившимся обиженным зрением Аскольд замечал, как всё больше и больше привечал воевода ярла Снеульва. Конунг ему верит, к его советам прислушивается.

— Мы ему Новеград захватим, он в городе сядет и всю землю словенскую подчинит себе, — убеждал Аскольд Переясвета. — Он себя великим конунгом считать станет. Ты думаешь, мы тогда ему понадобимся? Мы — ярлы, а ему слуги безответные потребуются. Ты хочешь быть таким слугой? Я не хочу. Если не пойдёшь со мной, один с дружиной уйду...