Сказание о Маман-бие

В открытой степи Мурат-шейх увидел коня Давлет-бай-бия, оседланного, но без седока. За конем гонялся рослый неуклюжий нукер в треухе; конь не давался ему в руки.

Нукер, уже с военной добычей, приторочил к седлу порядочный вьюк. И на лице у молодца было написано: изловить бы еще этого красавчика скакуна — и можно домой, к бабам, со спокойной душой.

Шейха нукер видел, но не удостоил вниманием: старик важный, почему-то без свиты: конь под ним — чудо, да нам не по зубам, с ними, чалмоносными, лучше не вязаться, и того довольно, что от нас убегает, ан не убежит.

Кровь бросилась в голову Мурат-шейха, когда он узнал коня Давлетбай-бия. Сейдулла-аткосшы отстал; он, конечно, поблизости, держит за горло львиными лапами кого-нибудь покрепче. Шейх был один, но не колебался. На истоптанном снегу лежало ничком незахороненное тело с копьем в боку. Шейх в два приема выдернул копье и помчался за неуклюжим нукером. Живо догнал его и всадил ему тоже в бок копье с расстояния, равного тому промежутку, которое оставляется в доме между окном и дверью.

Нукер коротко вскрикнул, словно икнул, и повалился на землю. Послышался треск. Древко копья сломалось. Конь Давлетбай-бия остановился, заржал и побежал назад. А шейх уткнулся лицом в холку своего серого, сотрясаясь от одышки. Тут подоспел и Сейдулла.

Конь Давлетбай-бия привел их к несчастному своему хозяину. Лежал он в неглубокой яме под бугром, изрубленный мечом, но еще живой. Удар пришелся ему по затылку, рана страшная. Лицо и борода были в жирно-красной и черной крови, лишь сильно выпяченные уши Остались незапятнанные. Хотели поднять его, перевязать. Он захрипел в подтаявший под щекой снег:

— Не тронь, помру. — Потом добавил:-Ты ли, шейх мой? Не плачь, благослови на прощанье… Прозрел я перед встречей с господом. Будешь жив, шейх мой, учи народ слушать Мамана. Учи тому, чему учил его батыр… Прости меня.

Тут он поднялся на руках и встал на колени, словно на молитву, упершись бородой в грудь, в окровавленный мех полушубка. Сказал еще:

— Я пойду. Там свидимся. — И помер.

Мурат-шейх обронил скудную слезу. На большее не было сил. Учить народ… Слушать Мамана… Дал бы бог. А если и Мамана уже позвал господь? О небо, верни нам Мамана…

Дрожащей рукой шейх закрыл глаза Давлетбай-бию. Тяжко было расставаться с самыми дорогими, самыми близкими соотечественниками. Некогда и проводить их с честью.

Тела валялись, неприбранные, во всех селеньях, брошенные на глумление стервятникам. Иного тронешь — он еще теплый. Уложить бы его у очага, в покое, в чистоте, остановить кровь, закрыть рану, — мог бы жить. Раненые замерзали в беспамятстве под открытым небом. Буран хоронил их до весны.

Единственное, что ободряло немного, — не все казахи воевали. Не раз видел Мурат-шейх, как друзья, табынцы, кереи, заступались за чужих, преграждая путь своим с оружием в руках. Да останется в памяти это чудо и запишется в книгах!

Встретился Мырзабек, передал поклон от своего старшего брата Айгара-бия, стал утешать:

— Полегчает… попомните мое слово… Многие уже нажрались, навьючили коней, им не до драки. Да и намерзлись, тайком убегают домой отогреться. Говорят, ждать не ждали те, которые с севера, дальние, что вы их так встретите…

— Как?

— Копытом по зубам. Слабое, однако, утешенье.

Смешались детский плач, рев угоняемого скота, вой и грохот степной бури. Но всего слышней был плач ребенка, голос самой страшной беды. И не буря, трубившая дико и сокрушительно, а этот слабый звук пригнул в пояс, повалил ниц неоглядные камыши на берегах матери Сырдарьи. И этот голос вознес к небу тысячелетний чинар на своих оголенных дланях.

Война с неумолимой быстротой перешагивала рубежи родовых земель, не замечая их, как птицы не замечают наземных оград. Пришла она и на занесенный сугробами луг у одинокого старого чинара, и настала нужда Аманлыку обнажить меч Оразан-батыра. Меч оказался тяжеловат для его руки, а гунан, пожалуй, легок для боевой страды. В первой же схватке унесло Аманлыка в степь, бог весть куда, словно ветром перекати-поле.

Избасар-богатырь, друг Мамана, самый могучий из ябинцев, был впереди всех на поле боя. И первый пал смертью самой бессмысленной. С дубиной, которая стоила меча, он вломился в гущу вражеских нукеров, валя их направо и налево, зовя за собой: «Джигиты, джигиты!» Нукеры побежали от него, он не давал им уйти, крушил бегущих, не замечая, что джигиты не пошли за ним и он дерется один-одинешенек.

Мурат-шейх бросился за ним:

— Избасар! Открой глаза!

Но было поздно. Нукеры вдруг повернули все разом, окружили его, и, наверно, десяток копий впился в него одновременно, со всех сторон, а он все кричал в азарте и безумии: «Джигиты, джигиты!»

Лишь при смерти ему суждено было узнать, что он избивал людей Седет-керея, многих побил. А они пришли помочь аулу Мамана.

Когда же налетел настоящий враг, их в ауле уже не было. Ушли, подобрав своих раненых. Тут-то и завертел и унес Аманлыка вихрь боя, подобно смерчу. И погнался за ним неотступно вездесущий детский плач.

Избасар-богатырь, брошенный на произвол судьбы, лежал на глинобитном полу ветхой лачуги с обрушенной крышей, оторванной дверью; стены ее едва укрывали от ветра, но по крайней мере не горели. Горело все кругом, и сильный жар близких пожаров согревал Из-басара. Одно копье и два обломка еще торчали из его груди и живота. Он был в бреду, разговаривал с Мама-ном и винился перед ним. Говорил Маману то, что Маман хотел бы слышать. Говорил, что бился не за свой род, а за всех каракалпаков…

Очнулся от конского топота. Подскакал нукер в треухе, сплеча хлестнул стенку лачуги камчой, она и обвалилась. Нукер захохотал.

— Эй, богатырь, я тебя узнал! Говорят, ты дюже здоров. А сыплешься прахом, как эта лачуга.

— Не смейся, парень, не позорь. Заплачешь — и у тебя скривится рот.

Нукер спешился, подошел к Избасару, прикидывая, что бы с него снять. Склонился над ним и отшатнулся.

— И я тебя узнал, братец, сразу узнал, — проговорил Избасар пугающе, опять в беспамятстве, но внятно. — Кабы я ведал, как помру… Кабы мы знали, сколько нам отпущено… Стоит ли ради того трепыхаться?

— Ради чего? — пробормотал нукер.

— На этом свете все прах, ежели война… В этом мире нет блаженства… Все едино умрешь. Дан тебе день жизни… живи, не бей, не убивай… Нынче ты убьешь, завтра тебя.

— Э… как сказать! — заметил нукер и погрозил пальцем с толстым, косо обломанным ногтем. Потом, словно зачарованный, потянулся к медной бляхе на груди Избасара.

Избасар-богатырь схватил его за руку железной пятерней.

— Обними меня!

Нукер заверещал со страха, с трудом выдернул свою руку и попятился.

Избасар-богатырь вновь пришел в себя. Огляделся… Глаза его были младенчески ясны. Попробовал встать, не смог. И громко, в голос застонал, давясь слезами. Он еще долго будет бредить, плакать и говорить с Маманом. И долго смерть, обнявшая его и даже вошедшая в него широким наконечником копья под самое сердце и оставшаяся там, не сможет это сердце остановить. Умрет он на третьи сутки, багрово-синий с ног до головы, с выклеванными черными воронами глазами, давно недвижный и вроде бы бездыханный. Только тогда перестанет стучать в его груди сердце и остынет богатырская грудь.

Что касается нукера, то он недалеко ушел и даже обогнал Избасара: дано было нукеру убедиться, что устами умирающего глаголет мудрость. Едучи по горящему аулу, он услышал женский визг и рыдания. Молодая женщина вырывалась из рук коренастого джигита, умоляя его слезно:

— Братец дорогой, отпустите меня… Я не девушка, на что я вам? Не разлучайте с супругом, я его люблю…

— Убью! — отвечал джигит, волоча ее за волосы к своему коню.

Вскочив на коня, джигит грубо втащил ее за собой и посадил впереди себя.

А нукер насторожился, взял наперевес копье. Что такое? Он тотчас узнал казахский твердый выговор. Женщина — казашка? Вот тебе на! Нукер пришпорил коня и ссадил коренастого джигита ударом копья под левую лопатку. Спросил женщину любезно: