Тайна царствия

Я немного постоял, затем решил пройти мимо дома еще раз. Я был зол на себя из-за этой робости и одновременно удивлен пустынностью квартала, в котором встречались лишь редкие прохожие. Со стороны стены послышалось какое-то монотонное постукивание: сидевший на земле нищий, не желая обращаться ко мне иным способом, пытался привлечь к себе внимание, стуча палкой по камням.

Я уже решил, что нищим лучше не подавать милостыню, иначе они начинали, хромая и со стонами, преследовать меня, и от них трудно отделаться. Однако этот человек, у которого отсутствовала одна ступня, молча смотрел на меня и как только понял, что я заметил его, прекратил стук. Я остановился и бросил ему монету.

Он схватил ее, не поблагодарив.

– Что ты ищешь, о путник? – спросил он. – Сидя здесь, на земле, я вижу многое такое, что людям хотелось бы скрыть от меня.

– В таком случае, скажи мне, что тебе было видно в последнее время, – попросил я.

– Приготовления к отъезду и поспешность, с которой он происходил – вот и все, что я видел. Даже рыбаки, которые не любили показываться на улице при свете дня, покинули это место; им, конечно же, надо было торопиться, чтобы вытащить свои сети. Тебя эти сведения не интересуют?

– Намного больше, чем ты подумал, – сказал я и бросил ему вторую монету.

Нищий схватил ее и принялся разглядывать меня так, словно мы когда-то были знакомы.

К горлу подкатил ком, и я почувствовал, как сердце мое сильно забилось.

– Кто тебе приказал так говорить? – спросил я.

– Мне никто ничего не приказывал! – выкрикнул он. – К таким речам меня склоняет горечь, потому что не будь я калекой, тотчас же отправился бы в Галилею! Это похоже на песню и на облегчающий душу крик: в Галилею! В Галилею! Только мне не добраться туда!

– Твои речи не похожи на речи нищего.

– Не всю жизнь я был нищим, – с гордостью ответил он. – Я знаю Писание, и сидя здесь, в пыли и грязи, мне намного легче понять то, что никогда не понять человеку, у которого все члены целы и невредимы. Моя откровенность уже стоила мне пинков в голову, мне лучше было бы помолчать, но я не смог устоять перед соблазном, видя как ты несмело смотришь в сторону дома, за которым я сам наблюдал издалека.

– Значит – в Галилею! – воскликнул я. – Ты вернул мне прежние силы.

– Да, в Галилею! – подхватил он, – И если повстречаешь его, попроси благословения для нас, самых ничтожных из его братьев, которых умные люди бьют ногами по голове.

Я прикоснулся к его плечу и ладони.

– Ты окажешься намного ближе к его царству, чем я, несмотря на то что мои ноги могут донести меня до Галилеи, – произнес я – Благослови мое путешествие и меня самого, потому что я желаю стать смиренным душой и кротким сердцем.

Он грустно улыбнулся и, обратив на меня отсутствующий взгляд, пропел несколько слов на иврите, а затем повторил на арамейском языке, чтобы я смог их понять:

– Знаю, что мой Искупитель жив. Я навсегда останусь последним на этой земле, а когда меня похоронят, увижу Бога.

Не сказав больше ни слова, он накрыл голову накидкой плаща и поклонился до земли. Я тоже замолчал, меня поразила огромная разница между ним и слепцом, которого я вел в город: несчастье озлобило и ожесточило одного, в то время как второй, утратив все, надежды свои возложил на будущее, словно то, что было в прошлом, принесло ему одну-единственную горечь: лишило его Бога. Он смирился с увечьем и безропотно дожидался своего часа, сидя в грязи; благодаря ему мне стал понятен смысл смиренного ожидания кротких сердцем.

Охваченный своими мыслями, я вернулся в нижний город, и уже возле дома сирийца Карантеса мне показалось, что у меня вырастают крылья. Появившаяся надежда придавала воодушевление, живительное для всего моего существа, а в мозгу раздавался облегчающий душу крик: «В Галилею! В Галилею!», перекрывающий все остальные мысли.

Мне не сразу удалось подняться к себе в комнату: жена сирийца вместе с дочерью помогали Марии переодеваться во все новое.

– Ты хорошо знаешь женщин, – пояснил Карантес, – они не смогли устоять при виде красивых одежд и дешевых украшений, которые я ей купил. Все это заставило мою жену думать, что Мария из Беерота вовсе не падшая женщина, а скорее невинная девушка, которую ты желаешь спасти.

– Похоже, добродетель и порядочность окончательно утратили свой смысл в этом городе. Каждый день из храма поднимается к небу дым от принесенных жертв, словно жертвы и действия очищения могут примирить человека со столь опасным божеством, имя которого даже не разрешено произносить вслух. Здесь верующие слишком набожны, и негодяи легко скрывают свою злобу за нашитыми фалдами и завесой из молитв. Грешнице Марии я доверяю больше, чем одетым в белое священникам, которые ходят по храму. Она, по крайней мере, признает свой грех и искренне в нем раскаивается.

– Но что такое грех? – с сомнением переспросил Карантес. – В сирийских городах девушкам удается собрать немалое приданное, действуя во славу одной из богинь и получая большие деньги за то же самое, чем занималась эта израильтянка, у которой к тому же не было другого выбора! Там наши священники заставляют согрешившего просидеть определенное время у дороги в собственных экскрементах, чтобы путники, проходя мимо насмехались над ним, и я никогда не мог понять, как подобное обращение могло очистить человека от грехов! И не могу понять, чего хотят добиться жрецы культа матери-земли, которые вертятся на месте до тех пор пока у них не закружится голова и не помутится рассудок до такой степени, что они начинают резать собственное тело и готовы кастрировать себя во имя своей богини!

– С самого начала моего пребывания в Иерусалиме я ₄похоже, стал одним из самых несчастнейших людей! Отрекся от богов своих отцов и теперь трепещу перед безликим божеством иудеев.

Наконец, оживленно болтая, к нам спустились его жена и дочь и пригласили меня подняться, чтобы взглянуть на невесту. Слегка удивленный этой переменной в их настроении, я поднялся наверх, вошел в комнату и, изумленный замер перед Марией из Беерота. Одетая во все новое, она казалась еще моложе, чем вчера вечером: на талии, кроме пояса, красовались украшения, на лбу сверкала диадема, на шее переливались бусы из разноцветных камней, с ушей свисали большие серьги, и даже лодыжку ноги обвивала цепочка, После приветствия она воскликнула с сияющим от радости лицом:

– Зачем ты одел меня, словно собравшуюся на праздник дочь богатого человека? Меня искупали, вымыли в благовониях волосы, во время путешествия я cmoi y прикрывать свое лицо вот этой вуалью, а этот плащ прикроет мои одежды от дорожной пыли.

Она примерила вуаль и укуталась в плащ, затем слегка повернулась, при этом ее украшения зазвенели. Меня тронуло ее детское воодушевление, новая одежда словно смыла с нее все незавидное прошлое.

Карантес тоже поднялся взглянуть на нее, и как человек, восхищающийся творением своих рук, принялся ощупывать каждое украшение, приглашая и меня прикоснуться к ним. Он вслух называл цену, которую он за них уплатил, словно давая понять Марии, во что она мне обошлась; при этом лицо ее стало грустным, радость померкла, и она бросила на меня полный недоверия взгляд.

Я поблагодарил Карантеса за его труды, добавив несколько вежливых слов в адрес его супруги и дочери. Они наконец поняли, что лишние в стой комнате и вышли, посмеиваясь и прикрывая ладонью рот. Оставшись со мной наедине, Мария, словно в поисках опоры, прислонилась к стене, а во взгляде ее застыл ужас.

– Чего ты добиваешься от меня на самом деле? – спросила она – Со мной уже однажды случилось нечто подобное, когда я убежала из родной деревни: я шла в рубище по городским улицам, и мне повстречалась одна старая женщина, которая пригласила меня к себе в дом и одела в новые одежды; я поверила в ее доброту, пока не поняла, в какой дом попала. Она била меня, потому что я не могла обслуживать ее клиентов так, как они того желали, и мне удалось вырваться от нее только через три дня. Однако тебя я считала совершенно не таким и молилась за тебя, потому что ты оставил меня в покое этой ночью, когда я вся дрожала от страха. А теперь твои намерения по отношению ко мне вызывают сомнение: когда я была плохо одета и не расчесана, то не могла тебе понравиться!