Еретик

Сиприано понемногу приладился к Красавчику, к его неширокой спине, к тому, что он больше слушался шенкелей, чем узды. Как и Огонек, Красавчик был породистым конем, быстрым, как ветер, но не таким крупным и умным. Надо будет как-нибудь подняться на гору Ильера, посетить могилу Огонька, отдать дань памяти.

Оставив позади мост через Дуэро, Красавчик свернул на песчаную дорогу, проходящую через сосновую рощу, и когда, наконец, послышался шум пенящейся воды при слиянии двух рек, Сиприано остановил его. Дорога здесь заканчивалась, а по левую руку в глубине леса возвышался большой двухэтажный дом, окруженный садом с дорожками, усыпанными сухими листьями, и запущенными куртинами осенних цветов: ромашки еще цвели, а розы увяли и поникли. Молоденькая служанка с токой на голове привела его к Ане Энрикес, одетой в зеленый плащ, украшенный шитьем. Она вела себя так просто и естественно, что он не успел и опомниться, как уже шел рядом с ней по садовой дорожке и глядел, как она, играя, поддевала своими сафьяновыми туфельками опавшие листья. «Доктор, – говорила она, – не должен волноваться о том, что Кристобаль Падилья медлит с ответом: он ленится писать, а, возможно, просто болен». В любом случае она напишет ему записочку с напоминанием о необходимости соблюдать указания Доктора. В секте своя иерархия, и Падилья не должен компрометировать госпожу безрассудными собраниями.

Ее слова, возвышенные и согревающие душу, под сенью благородных вековых деревьев успокаивали Сиприано. Она, со своей стороны, наслаждалась их беседой и, забыв об осторожности, говорила без обиняков о доне Карлосе де Сесо, которого именовала Великим Обманщиком, о Беатрис Касалье, его Растлительнице, и о брате Доминго де Рохасе, большом друге ее семьи, утешившем ее после первоначального потрясения.

Еще до второго завтрака Сальседо под дождиком, моросящим из свинцового неба, отправился в Педросу и Торо. Беатрис Касалья и ее брат Педро смогли привлечь в секту трех односельчанок, из их же прихода, в то время как в Торо дон Карлос де Сесо сообщил ему приятную для Доктора новость: знаменитый «Катехизис» Бартоломе Каррансы был завезен в Испанию из Фландрии отдельными тетрадями, без переплета, и начал распространяться на севере. Маркиза де Альканьисес была первой, кто получил его. И она, и все, кому удалось его прочитать, в один голос говорили о его эразмистском духе.

Сальседо переночевал в Торо и вернулся в Вальядолид через Медина-дель-Кампо. Прошел почти месяц, как он не навещал жену, и с каждым днем в нем росло чувство вины. Он не понимал Тео, но ведь он никогда и не пытался сделать это. Он обеспечивал ей безбедное существование и уделял немного внимания, но не разделял, не понимал ее тревог, ее жажды материнства. Тем временем ее желание стать матерью, усиливаясь, превратилось в навязчивую идею и, наконец, поглотило ее целиком. Он нашел ее в худшем состоянии, чем четыре недели назад. Она выглядела столь же отсутствующей, но более изможденной. Когда он с ней познакомился, его поразило ее лицо, несоразмерно большое для его черт: по мере того, как оно удлинялось, они увеличивались в размерах, заострившийся нос уже нависал над воинственной бородкой, которой у нее никогда прежде не было. То же произошло и с глазами: неподвижные, пустые, заполнявшие собой верхнюю часть лица, они превратились в провалы, окаймленные землистыми кругами. Он встретил ее прогуливающейся по коридору, точнее, влекомую по нему двумя мощными надзирателями. Со всклокоченными волосами, согбенной спиной и семенящими шагами она казалась столетней старухой, привидением, возникшим в темной дали коридора. Сиприано остановился возле нее и начал пристально разглядывать. В ее пустых глазах не было ни проблеска сознания, казалось она смотрела внутрь себя, в никуда. Тем не менее, когда он захотел взять ее за руку, Тео сделала резкое движение, словно желая освободиться, и ему показалось, что в глубине ее взгляда что-то блеснуло.

Войдя в комнату, Сиприано вновь попытался помочь ей, поддержав за почти бесплотную руку, и на этот раз Тео не противилась. Она спокойно позволила уложить себя в постель и замерла, глядя на замок, видневшийся сквозь зарешеченное окно. Надзиратели и сиделка, возможно, надеясь на вознаграждение, дружно уверяли, что ей стало лучше. Она принимала твердую пищу, каждый день понемногу гуляла и в ее опустошенных глазах можно было заметить нечто, чего не было раньше. Сиприано сел подле нее и взял ее за руку. Он звал ее по имени, очень нежно, но она безразлично смотрела на замковые башни. Однако был миг, когда ее взгляд сосредоточился и она посмотрела на него столь пристально и настойчиво, что Сиприано не выдержал и отвел глаза. Вновь взглянув на нее, он увидел, что зрачки Тео по-прежнему неподвижно устремлены на него, вонзаясь ему в душу, но при этом она была столь отрешенной от всего, столь беззащитной, что слезы навернулись ему на глаза. Он вновь начал звать ее по имени, сжимая ее руку обеими руками, и вдруг случилось чудо: ее зрачки ожили, обрели прежний цвет старого выдержанного меда, на полных губах появилось подобие улыбки, ее пальцы на мгновение шевельнулись и она отчетливо прошептала: «Ла-Манга». Сиприано разрыдался, на несколько секунд их взгляды пересеклись, они поняли друг друга, но, как он ни пытался, не смог задержать этот миг. Тео вновь ушла в себя, отвела от него взгляд и опять превратилась в ничего не воспринимающее пассивное существо, каким была все эти восемь месяцев.

Когда стемнело, Сиприано отправился на коне, скачущем размеренным галопом, через Серраду и Ла-Секу. Встреча с Тео больно ранила его, и он говорил себе, что его обращение с ней, то, что он вырвал ее из привычной среды, чтобы затем предоставить самой себе, заслуживало наказания. Чувство вины тем больше усиливалось, чем больше он старался отогнать его, и ему представлялось, что полной самопожертвования жизни целиком не хватило бы, чтобы искупить содеянное за эти годы. Он был безутешен и сразу по прибытии в Вальядолид, передав Красавчика слуге, направился в церковь Сан-Бенито. Громада совершенно пустого храма усиливала чувство одиночества, тягостного молчания наедине с самим собой, хотя пламя свечи на алтаре, нежное и колеблющееся, создавало слабое ощущение чьего-то присутствия. Сальседо отыскал за одной из массивных колонн самый темный угол, отдельно стоящую скамью и, сев на нее, склонив голову и сложив руки, начал плакать, взывая к Господу, прося у него утешения и избавления – в который раз! – от грехов. Он был так погружен в себя, столь сосредоточен и столь далек от земного, что, достигнув высшей степени мистического просветления, наяву ощутил присутствие Христа подле себя, прямо на скамье. В полутьме расплывчато, сквозь слезы, светилось Его лицо, Его белая сияющая туника, но всякий раз, когда Сиприано пытался взглянуть Ему прямо и открыто в глаза, образ Христа рассеивался. Он сделал несколько безуспешных попыток и тогда решил удовольствоваться ощущением Его присутствия подле себя, тем, что Он сидит рядом с ним плечом к плечу, возможностью искоса подсматривать за Ним, за Его благостным взором, за белым расплывчатым пятном Его лица, окаймленного волосами и бородкой раввина. Сиприано угнетало сознание своей греховности, своего ужасного эгоизма, того, что он систематически уничтожал свою жену. Он исповедывался в этом Христу, обращаясь к Нему на «ты», доверительно, покорно и смиренно. И ввиду невозможности что-либо исправить взывал к своему старому стремлению к возрождению. Он был абсолютно уверен в том, что Господь слушает его, смотрит на него с давним выражением сочувствия. И тогда Сиприано Сальседо коленопреклоненно, в состоянии полного экстаза, высказал свое, созревшее у него в пути желание принести Господу две жертвы: свою мужскую силу и свои деньги. Про себя он обещал Ему блюсти чистоту и жить в бедности. Он решительно откажется от каких-либо телесных удовольствий и разделит все свое состояние с теми, кто помогал ему создать его. Он никогда не чувствовал особой привязанности к деньгам, но твердое намерение отказаться от них породило в нем неожиданное ощущение своей силы.