Гермоген

Гермоген отслужил молебен, после которого народ начал просить прощения. Слова прерывались безутешными рыданиями:

   — О, пастырь предобрый! Прости нас, словесных овец бывшего твоего стада!!

   — Ты крепко берег нас от похищения лукавым змеем и пагубным волком, но мы, окаянные, отбежали от тебя и заблудились в дебре греховной...

   — Восхити нас, благодатный ревнитель! Восхити от нерешимых уз по данной тебе благодати!

После этого Иову подали от народа челобитную, где народ молил именем Божьим отпустить ему грехи перед законом и Небом и клялся не нарушать присяги, быть верным государю. Просил прощения для живых и мёртвых, для присутствующих в соборе и отсутствующих, винил себя во всех бедствиях, ниспосланных Богом на Россию, молил Иова благословить царя и бояр и христолюбивое воинство, дабы одолеть мятежников.

Когда челобитная была дочитана до конца, в тишине ожидания под сводами собора неожиданно прозвучал чей-то сильный голос:

   — Да восторжествует царь над крамольниками!

Затем патриарший дьякон читал с амвона грамоту Иова. Значительное место в ней занимали гневные слова о переживаемом моменте. Иов обличал ослепление россиян, прельщённых самозванцем.

   — Я давал вам страшную на себя клятву в удостоверение, что он самозванец: вы не хотели мне верить — и сделалось, чему нет примера ни в священной, ни в светской истории...

Воздав хвалу Василию, царю святому и праведному, за избавление России от гибели и стыда, Иов продолжал:

   — Вы знаете, убит ли самозванец, знаете, что не осталось на земле и скаредного тела его, — злодеи дерзают уверять Россию, что он жив и есть истинный Димитрий. Велики грехи наши перед Богом в сии времена последние, когда вымыслы нелепые, когда сволочь мерзостная, тати, разбойники, беглые холопы могут столь ужасно возмущать отечество.

И когда Иов именем небесного милосердия объявил прощение всем раскаявшимся в грехах великих перед Богом и отечеством, когда объявил им разрешение от клятвопреступлений — в надежде, что они не изменят царю законному и, одолев врагов, возвратят отечеству тишину и мир, — люди заплакали счастливыми слезами. Каждый чувствовал себя помилованным и верил в помилование России.

Иов умер, едва успев доехать до Старицы. Он был очень дряхлым девяностолетним старцем. И, говорили, не сразу собрался с силами, чтобы совершить далёкий для него путь в Москву. Но что значит душевная готовность к борьбе во имя истины: у него хватило сил осуществить свой последний подвиг на земле.

15

Вскоре после смерти Иова случилось событие, породившее в Москве много слухов и толков. Сторожа, караулившие у паперти Архангельского собора, услышали большой шум и плачевные голоса, потом смех и снова плач. И вдруг началось пение псалмов. Не зная, что и подумать, сторожа решили, что один из них пойдёт к архиепископу Арсению. Его келья находилась в Кремле, а в дневное время он бывал при гробах царских в Архангельском соборе. Арсений на этот час бодрствовал и, услышав новость, пошёл к патриарху Гермогену.

Когда Гермоген, велев сторожам оставаться на паперти, вошёл в собор, раздалось псалмопение. Гермоген узнал священнословие 118-го псалма:

На этом песнопение оборвалось, и началась молитва за упокой души. Голос, творивший молитву, был грубым, толстым и показался Гермогену как будто знакомым. Можно было понять, что доносился он из-за придела, где были похоронены Иван Грозный и два его сына.

   — Выходи, казак! Будет тебе пугать сторожей! — строго произнёс Гермоген.

Но голос снова стал творить молитву за упокой.

   — Михайла Горобец, я узнал твой голос. Выходи для беседы. Станем говорить напрямик.

   — Напрямик у нас не получится, святой отец, — неожиданно просто откликнулся Горобец.

Гермогену показалось, что он наблюдал за ним сквозь отверстие в приделе.

   — Зачем тебе надобна смута, Михайла? Против кого крамолишь? Против своей души, против сродников своих, против бедной отчизны. Поверь, болезнует моё сердце о тебе и таких заплутаях, как ты! Богом прошу тебя: отстань от злодеев! Это по их бесовскому наущению ты тайно проник в собор, дабы смутить москвитян дурными предсказаниями.

   — Это моя служба, святой отец! И пусть трепещут ваши князья да бояре. — И он пропел ещё один стих из 118-го псалма: — «Князья сидят и сговариваются против меня». — И неожиданно добавил: — А ещё они сговариваются, чтобы сыскать второго самозванца.

   — Кто сговаривается?

   — Этого я и на пытке не скажу.

   — Сыщут нового самозванца. А дале-то что? Повержену быть, яко и первому. Ты бы, Михайла, лучше отечеству послужил.

   — Э, нашёл о чём говорить, святой отец! Я свои тридцать сребреников получаю и на службу не жалуюсь.

   — Или это служба?

   — А чем худа моя служба?

Дверь придела отворилась, и появился Горобец. Гермоген подивился его сходству с вороном. От прежнего атамана остался только горящий взгляд, но уже во всех членах его угадывалась слабость.

   — Чем худа моя служба, святой отец? — повторил он гордо свой вопрос. — Я человек вольный и твоему царю не присягал.

   — Не ты ли сам сказал, что служишь за тридцать сребреников? А ежели царю не присягал, то какое нашёл в этом добро?

   — А такое, что мы люди вольные, меня сам Болотников [50] на службу зовёт. А Болотников — орёл, не твоему царю-шубнику чета.

При этом имени Гермоген зорко и строго посмотрел на Горобца. Имя дерзкого и жестокого атамана стало известно всей России. Сам он называл себя слугою Димитрия, его именем брал целые города и волости, сжигал людей в домах и церквах, вешал, сажал на кол. Говорили, что он был холопом князя Телятевского, попал в плен к туркам, оттуда попал в Венецию. У Гермогена и царя были догадки, что в Россию его заслали иезуиты. Иначе как бы он, холоп, посмел явиться к Марине Мнишковне и Молчанову (убийце Фёдора Годунова)? Было это в Ярославле.

Свыше десяти городов к этому времени стали под знамёна Болотникова. Гермоген вспомнил, что ныне царь с ближайшими боярами и воеводами станут решать, как остановить дальнейшее продвижение опасного злодея. Знает ли царь, что в Москве есть пособники Болотникова? Горобца заставила проговориться ненависть и дерзкая отвага. И сколько же зла успеют сотворить слуги иезуитов, пока царь и бояре думают да гадают, как отвратить опасность! И что он, Гермоген, повинен сделать? Велеть сторожам схватить Горобца? Он их всех перережет. Гермоген отвергал возможность насилия. Горобец — христианин, как и все православные русские люди. Как думать, что он вконец утратил облик Божий?

— Михайла, не отвергай милосердие Господне! Сослужи службу отечеству! Царь наградит тебя. И прими ныне моё благословение на доброе дело!

С этими словами Гермоген приблизился к Горобцу, чтобы благословить его крестом. Горобец резко отпрянул в сторону от патриарха. Гермоген успел заметить, как лицо его перекосило судорогой злобы и страха.

«Испугался моего благословения? Креста испугался?» — подумал Гермоген. И тотчас же в нём ожило отроческое воспоминание, когда он служил в казаках вместе с Горобцом. Ехидный и завистливый Горобец не любил, когда кого-то хвалили за отвагу. И в тот раз он позволил себе поглумиться над Ермаком, о котором шла речь. Благородный воевода Адашев выхватил саблю, чтобы наказать глумника. Горобец мгновенно сделал рывок в сторону и на глазах исчез, словно спасённый неведомой силой.

И в эту минуту Горобец также таинственно исчез, будто провалился сквозь землю. Вместе с его исчезновением погас свет и пропали все звуки. Воистину бес.