Дьявол

— Анжу — это Франция, — холодно сказал он, — тогда в государстве будет два короля; тогда окажутся лишними и ненужными все неисчислимые жертвы, которые я принес для того, чтобы мой царствующий дом наследовал последнему королю Прованса, старику Ренэ Анжуйскому. [73] Это значит пошатнуть основы престола. Это значит отказаться от цели и смысла моей жизни: от единого неделимого государства!

— Так сделайте его королем Сицилии, государь, — предложил Жан де Бон. — Тристан усмехнулся.

— Почему не королем иерусалимским? — спросил он. — Это еще дальше; к тому же гроссмейстер ордена тамплиеров [74] охотно пообещает нам обрезать его длинные уши, а кстати, добраться и до его длинной шеи.

Людовик был все так же сумрачен. Некоторое время царило молчание.

Вдруг Неккер встал.

— Разрешите мне отлучиться на несколько минут, государь, — попросил он. Король удивленно посмотрел на него и кивнул в знак согласия.

Через четверть часа Неккер возвратился; дискуссия была в полном ходу. Оба королевских советника высказывали предположения одно замысловатее другого. Король бросил на входившего Неккера короткий, любопытный, беспокойный взгляд и продолжал слушать все так же безмолвно и равнодушно, как прежде. Вдохновение обоих царедворцев стало постепенно иссякать; безразличие Людовика их обескураживало, а со стороны Неккера они больше не видели поддержки.

— Ну, куманьки, довольно намудрили? — спросил король и, улыбаясь, поднялся со своего места. — Будете ли вы, мои друга верные, Тристан и Жан, всерьез утверждать, что действительно нашли средство избавиться от грозящего нам зла — от посягательства моего брата на захват престола?

Оба смущенно молчали. Король направился к двери.

— Запомните, друзья, — молвил он сурово, — нет гарантий против злой воли человека, покуда человек жив! Покойной ночи, друзья! Пойдем, Оливер.

Они пошли в башню. Людовик взволнованно прошел по кабинету, скользнул взглядом по закрытой потайной дверце, упал в кресло и подпер голову руками.

— Брат, ведь мы решили не говорить о смерти! — пробормотал он. Неккер стоял, прислонившись к деревянной панели с дверцей.

— Мы о жизни говорили, государь! — ответил он с ударением. Король покачал головой, не глядя на него.

— Ты ведь знаешь, что эту жизнь сохранить нельзя, Оливер?

— А какую жизнь можно сохранить, государь?

Людовик вздрогнул и согнулся. Он сжал голову руками, словно надевая обруч на разваливающуюся черепную коробку. Но вдруг руки его упали на стол, голова медленно повернулась к Неккеру, широко раскрывшиеся глаза засветились проникновенно, понимающе, на устах шевельнулся вопрос, потом заиграла улыбка. Он встал, не спеша, но и не медленно, как встают полные сил, счастливые люди. Он прошел, весь сияющий, на середину комнаты, поднял глаза к потолку.

— Всякую, всякую жизнь, друг, — ликующе вырвалось у него, словно взор его проникал сквозь бревна потолка, — всякую!

Оливер поднял руку к кнопке дверцы. В лице его не было ни кровинки, оно подергивалось, словно он сдерживал смех или слезы. Губы были белы.

— Попробуйте это сделать, государь, — медленно, тяжко вымолвил он, — я тоже попробую.

Он осторожно отодвинул дверцу в панели и поднес палец к губам.

Король кивнул, прошел мимо него, на пороге еще раз поспешно обернулся и поцеловал Неккера.

— Отказываюсь за нас обоих от смерти брата отныне и навсегда, — торжественно и тихо прошептал он, — ничьей смерти я больше не хочу… И будь что будет!

Оливер скорбно улыбнулся и промолчал. Людовик на цыпочках поднялся по витой лестнице.

Анна спала, лежа на спине, губы были приоткрыты, голова чуть склонена набок. Она громко и часто дышала. Лицо ее, шея и руки были так бледны, что казались прозрачными. Людовик опустился перед ней на колени и медленно ласкал ее взглядом, всю, с головы до пят. Он дотронулся губами до ее волос и виска… и вздрогнул от испуга, позади него стоял Неккер.

— Оливер…

Тот печально и строго поднял руку.

— Государь, — прошептал он, — тело, лежащее перед вами, — уже не тело, оно ничего больше не ощущает и трогать его нельзя. Знаете вы это?

— Она жива еще, Оливер…

— Она жива только для взора, для своего и для нашего взора. Государь, так ли вы добры, чтобы сохранить эту жизнь?

Голова короля склонялась все ниже и ниже; он зарылся лицом в шкуры, покрывающие ложе.

— Да, Оливер, я не потревожу ее сна. Я не дотронусь до нее, когда она проснется. Я не хочу больше убивать…

Потрясенный, весь дрожащий, Неккер молвил только:

— Посмотрите на меня, государь.

Людовик с огромным усилием поднял голову.

— Вы плачете, государь. Вы прежде когда-нибудь плакали? Сейчас вы хороший, хороший человек.

Он опустился на колени рядом с королем и целовал его руку.

— Я уже старик, — тихо сказал Людовик, — и это, видно, к лучшему.

Внезапно он ухватился за руку Оливера и весь прижался к ней.

— Король не хочет больше убивать, — простонал он.

Какая-то необычная улыбка скользнула по лицу Неккера.

— Не король, а человек не хочет больше убивать, государь, а я служу и человеку и королю…

Людовик взял голову Оливера обеими руками и долго глядел ему в глаза, ища чего-то.

— Мы не до конца знаем друг друга, брат мои, — прошептал он наконец, — и это к лучшему.

Они умолкли. Анна повернулась во сне и улыбнулась. Потом лицо ее стало пасмурным, даже печальным, словно ее мучили жуткие видения. Грудь ее быстро поднималась и опускалась. Она вытянула руки, как бы обороняясь.

— Ты все-таки плакал, Оливер, — лепетала она. Людовик поднял задумчивое лицо.

— Отчего ты плакал, Оливер? — печально спросил он.

Неккер посмотрел на него со страданием.

— Из-за вас, государь; я не знал, что вы сами умеете плакать.

— Я этого тоже не знал, Оливер…

— Дай мне зеркало, — шепнула спящая еле внятно. Неземная радость была в ее лице. Оно было неподвижно, а она все-таки улыбалась. Очарованному королю показалось, что улыбка разлилась по ее коже.

— Оставь меня одного, Оливер, дай наглядеться, — тихонько попросил он.

На празднества, данные в замке королевы по случаю крещения дофина, прибыл и Карл Гиеньский.

Рождение наследника вызвало в среде оппозиционных вассалов короны небывалое возбуждение и снова оживило мысль о создании лиги: д’Юрфэ даже полагал, что в скором времени представится возможность претворить оппозиционные настроения в открытое выступление и посему, как опытный политик, именно теперь охотно демонстрировал королю свою лояльность и совершенную преданность. Вот почему Карл, не медля ни минуты, принял приглашение брата и отправился с полагающейся по сему случаю радостью приветствовать наследника престола.

Он нашел короля в необычайном для него состоянии душевного покоя и ровной, просветленной доброты. Все это поведение по отношению к брату было до неправдоподобия чуждо каким-либо политическим целям и соображениям; и, однако, в нем действительно не шевельнулось ни одной мысли, напоминающей интригу, ловушку, подвох. Шарлотта, встретившая Карла умным, исполненным сострадания взглядом и наблюдавшая все время за обоими братьями, спросила сеньора Ле Мовэ, к которому она относилась как к другу и в обществе которого чувствовала себя хорошо:

— Неужто двуличие королей доходит до таких пределов?

— Нет, сударыня, — убежденно ответил Неккер. — Благодатная доброта разлита теперь в душе короля. Он никогда не знал этого чувства, и оно радует его.

Шарлотта выпрямилась в кресле и даже похорошела от неожиданности:

— Значит, король беседует сейчас не с осужденным на смерть?

— С осужденным, государыня, — тихо сказал Неккер.

Королева скорбно опустила голову.

— Как понять вас, мессир? Как могу я поверить в его доброту, раз он все же замышляет убийство?