Заговор против маршалов. Книга 2

Молотову письмо показалось вызывающе непонят­ным, чуть ли не враждебным. «Англичанином» следо­вало бы серьезно заняться, но помешал вынужденный отпуск. Пришлось ограничиться резолюцией: «Вернуть гражданину Капице за ненадобностью».

Но и Капице было невдомек, что Лузина просто ис­пользовали для общего фона, как Яншина (Бутона), ничуть не заботясь, как это отразится на старике, на его школе, на науке вообще. Он тоже всего лишь под­вернулся, попал в случай.

Уже через день, когда «Правда» вышла с передови­цей «Уметь распознавать врага», начали распростра­няться слухи о широкой чистке. Изъяснялись, правда, намеками, междометиями. Умному, как говорится, достаточно. Правдинский призыв прозвучал как сигнал к бою.

«После убийства Кирова не были до конца вскрыты все факты белогвардейской террористической деятель­ности троцкистско-зиновьевского блока и его руководи­телей, трижды презренных Троцкого, Зиновьева и Каме­нева».

Имена, тон, эпитеты — все говорило за то, что гря­дет грандиозный судебный процесс. Второй для Зиновье­ва и третий для Каменева. Окончательный приговор сомнений не вызывал.

«Для коммуниста не должно быть большего стрем­ления, чем стремление быть таким же бдительным, та­ким же непримиримым борцом за дело пролетариата, каким является наш вождь товарищ Сталин»,— при­зывала статья.

В том же номере нашлось место и для заметки А. Лаврецкого, посвященной пятнадцатой годовщине со дня смерти Блока: «Автор «Двенадцати» все же не увидел реальных движущих сил нового мира».

Едва ли тут содержался запланированный намек. Для Мехлиса это было бы слишком изысканно, да и ненужно. Вьюга, напевшая слова «Ничего не жаль», сама напомнила о себе. Сколь не случайны случайные совпадения, но в них различается трубный зов роковой неизбежности.

Как ни крути — «белогвардейские террористы», «трижды презренные», но вместе с ними будет сидеть на скамье подсудимых сама революция. Пусть и неви­дима, как тот, за вьюгой, в белом венчике из роз...

В гаданиях («Кто еще?») потянулись хмурые дни. «Больше бдительности на любом участке»,— требовала 9 августа очередная передовица. Казалось, это случится завтра, но на другой день все волшебно преобразилось. Москва приветствовала героев. Запруженные, как в самый большой праздник, улицы, кружащиеся в небе листовки, конная милиция, флаги. В открытых маши­нах с ног до головы усыпанные цветами Чкалов, Бай­дуков, Беляков. Их жены и дети. Знаменитости. Члены правительства. Стихи и песни, гремевшая в репродук­торах музыка вызывали радостное чувство подъема и облегчения.

Что значит какая-то горстка отщепенцев перед мощью великой страны? Счастливая, героическая, могу­чая, она сметет с пути, не омрачая взора, устремлен­ного в будущее, любые преграды. Выше всех, дальше всех, быстрее всех.

Среди победных рапортов прошло почти незамечен­ным сообщение о решении днепропетровского общего­родского партактива, озаглавленное «Презренные дву­рушники». Речи ораторов, клеймивших «небезызвест­ных оруженосцев Троцкого, Ленцера и Красного», обильно пересыпались здравицами в честь героев- летчиков. Большое и малое, будь то добро или зло, отражалось в Едином. Наши достижения! Чкалов! Что перед этой сияющей явью козни врага, будь то сам Троцкий или его ничтожные прислужники? Придорож­ный прах.

Но замах уже угадывался — сверху донизу, повсе­местный. Областным масштабом не ограничится и до районов дойдет. Предупреждалось же: «Больше бди­тельности на любом участке». Значит, захватит и пер­вичное звено.

10 августа из Киева сообщили по телеграфу (Ежову и Ягоде) о том, что арестованный Голубенко дал пока­зания на Пятакова.

На другой день Ежов уже докладывал Сталину о своей беседе с Юрием Леонидовичем, первым замести­телем наркома тяжелой промышленности:

«Он понимает, что доверие ЦК к нему подорвано. Противопоставить показаниям Рейнгольда и Голубен­ко, кроме голых опровержений на словах, ничего не может. Заявил, что троцкисты из ненависти к нему клевещут. Рейнгольд и Голубенко врут... Виновным себя считает в том, что не обратил внимания на контрре­волюционную работу своей бывшей жены... Поэтому решение ЦК о снятии с поста замнаркома и назначе­нии начальником Чирчикстроя считает абсолютно пра­вильным».

Процесс «параллельного центра» действительно развивался

параллельно

с процессом «объединенного», слегка отставая по фазе. Каменева, Евдокимова, Рейн­гольда и Дрейцера вынудили подписать показания.

На пересечении волн, что усиливали друг друга, зарождались и центры «троцкистского заговора в РККА».

«Локомотив истории» спешил наверстать четырех­летнее опоздание. Так вычислил машинист.

И вот грянуло, разразилось.

Мы публикуем сообщение Прокуратуры СССР о передаче на рассмотрение Военной коллегии Верхов­ного Суда СССР дела Зиновьева, Каменева, Евдоки­мова, Смирнова И. Н., Бакаева, Мрачковского, Тер-Ваганяна, Гольцмана, Рейнгольда, Пикеля и других по обвинению в организации ряда террористических актов против руководителей ВКП(б) и советского госу­дарства.

«Правда», 15 августа 1936 года

Следствием установлено, что троцкистско-зиновьевский блок организовался в 1932 году по указанию

Л.

Троцкого и Зиновьева в составе: Зиновьева, Каме­нева, Евдокимова, Бакаева, Смирнова И. Н., Мрачков­ского, Тер-Ваганяна и других и что совершенное 1 де­кабря 1934 года злодейское убийство т. С. М. Кирова было подготовлено и осуществлено также по непосредст­венному указанию

JI

.

Троцкого и Зиновьева и этого объединенного центра.

Этот день заместитель командующего войсками Ле­нинградского военного округа комкор Примаков встре­тил в Лефортовской тюрьме. Его взяли накануне, 14 ав­густа, и без задержки препроводили в Москву.

Лефортово успело снискать дурную известность, но он еще ничего не знал об особом изоляторе НКВД. Если на Лубянке, по крайней мере на первых порах, избиение и пытки получили сравнительно ограниченное распространение, то здесь это стало обыкновением.

У каждой тюрьмы свое лицо и свои специфические традиции. В одной конвоир звякает ключами, преду­преждая, что ведет на допрос заключенного, в дру­гой — постукивает по пряжке ремня. Разница не суще­ственная, а результат один. Заслышав такую музыку, встречный надзиратель запихивает своего подопечного в ближайший бокс. Чтоб не знали, не видели, не обща­лись ни взглядом, ни жестом.

Все некрополи земли в сущности неразличимы, как люки для сточных вод. Внешний поток продолжается подспудным течением. Склепы да мавзолеи, один дру­гого богаче,— это живым, а мертвому — безвременье нижнего мира. И переход к потустороннему несущест­вованию всюду достигается одинаково: через смерть.

Зримыми приметами ее стала гнусная процедура домашнего обыска, тоска и ужас в глазах родных. Оплакав живого без слез и стонов, они проводили в дорогу безропотную тень.

И круги, что ей суждено пройти — тюремные кори­доры, как нарочно, смыкались ярусами — были неис­числимы. В Лефортове и при старом режиме было не­сладко. Ныне ж его мрачную славу составили много­дневный конвейер и пытка бессонницей. Прежде чем попасть на тюремные нары, предстояло пройти через несколько последовательных этапов, каждый из кото­рых безжалостно отрезал дороги назад.

Спороли пуговицы, отняли ремни, даже резинку из трусов вытянули, забрали очки. И, как венец всего, холодное надругательство над неостывшим телом:

—     

Раскройте рот, раздвиньте ягодицы и прочее.

—     

Думаешь, ты человек? — скажет на первом доп­росе следователь.— Ты — дерьмо. Так и запомни на будущее: дерьмо.