Дорога исканий. Молодость Достоевского

…Федя уже давно доел сладкое и нетерпеливо ждет. Но дедушка, как назло, отрезает еще кусок душистой, рассыпчатой пасхи.

— Дедушка, — произносит Федя жалобно, — ведь мы же опоздаем…

— Не опоздаем, — спокойно отвечает дедушка и, бросив понимающий взгляд на Федю, поднимает указательный палец. — Никогда не надо, друг мой, торопиться, а особливо сокращать удовольствия, уже вкушаемые, ради гадательных и нередко призрачных…

Наконец они выходят из домика, и почти тотчас же до них доносится шум непрерывно движущейся толпы, смешанный со звуками песен, оркестров, шарманок, турецких барабанов, звонов колокольчиков и выкриками разносчиков. Из переулка они попадают на широкую, запруженную толпой улицу — это главная дорога к балаганам. На перекрестке дедушка останавливается:

— Видите? Не мудрено и потерять друг друга. А посему, если желаете, готов предоставить вам полную волю. Только уговор: как начнет смеркаться, давай сюда, к этому перекрестку. Идет?

— Ага! — радостно отзывается Федя. И как это дедушка хорошо придумал: не нужно будет постоянно оглядываться назад и ждать!

По-иному относится к дедушкиным словам Миша. Растерянно глядя на море голов впереди, он некоторое время топчется на месте, затем придвигается поближе к дедушке и говорит:

— Я с вами буду.

— Ладно, — коротко отвечает дедушка, беря его за руку и невольно устремляясь взглядом за ринувшимся в самую гущину Федей. «Ишь ты, — думает он с уважением, — а ведь младший…»

Новинские праздничные балаганы! Можно ли представить себе другое такое же захватывающее, такое же потрясающее зрелище!

Толпа — здесь и празднично одетые мастеровые, и мелкие чиновники, и торговцы, и купеческие приказчики, и пригородные крестьяне, и солдаты — вынесла его на широкую площадь, так густо усыпанную скорлупой каленых орехов, что каждый шаг сопровождается характерным хрустом. Он с удовольствием втянул приятный запах свежераспиленных досок, смешанный с запахом краски и приторно сладкой гари румянившихся на открытых жаровнях пышек. Вот и аляповатые ширмы с мелькающей над ними забавной фигурой Петрушки. Только что отзвучало музыкальное вступление, затихли раскаты от завершившего его удара медных тарелок, и поднявшийся над ширмами Петрушка весело раскланивается с публикой.

— Здорово, ребятишки, здорово, парнишки! Бонжур, славные девчушки, быстроглазые вострушки! Бонжур и вам, нарумяненные старушки, держите ушки на макушке!

— Здорово! — неслось из толпы.

— Бонжур! — крикнул Федя что есть мочи.

Едва началось представление, он застыл словно зачарованный, даром что был давно знаком с превратностями судьбы Петрушки — из года в год они оставались неизменными. Даровитый импровизатор-рифмач уснащая речь Петрушки веселыми шутками, и тесно сгрудившаяся толпа, а с нею вместе и Федя, отвечала ему дружным смехом.

Боязнь прозевать что-то еще более интересное и важное заставила его выбраться из толпы. По дороге к балаганам он услышал крики: «Лобанов! Лобанов!» — и почти тотчас же характерные для русской пляски прищелкиванья. Вокруг небольшой площадки, отгороженной туго натянутой на сосновые колышки веревкой, стеной стоял народ. С большим трудом Феде удалось юркнуть под мышку огромному мастеровому. Потом чья-то дружеская рука довольно бесцеремонно ухватила его за шиворот и выволокла в первый ряд.

На середине площадки лихо отплясывал русскую мужчина в красном кафтане, с длинною накладной бородой и черными кудрями. В первые мгновения Федя не нашел в этой пляске ничего особенного, но уже через минуту был захвачен удивительной, непередаваемой грацией движений танцующего. Кажется, все просто, обыкновенно — поведет плечом, взглянет, тряхнет блестящими кудрями, — но в то же время все полно очарования, упоения, мысли, чувства…

После Лобанова плясали цыгане в красных поддевках и высоких мягких сапогах. На цыганках были широкие пестрые юбки и разноцветные связки монист. Они тоже очень интересно прищелкивали языком, но Федя не мог больше задерживаться — его ждал цирк, карусели, панорама. Ничего нельзя пропустить, а времени в обрез.

Проталкиваясь к цирку, он усиленно работал локтями и нечаянно толкнул в спину невысокого человека в потертой шинели. Тот резко обернулся, и Федя увидел давно не бритое лицо с потрескавшимися губами. Резкие волевые складки на лбу придавали этому лицу выражение угрюмой сосредоточенности и готовности немедленно рассчитаться с обидчиком. Федя в страхе отпрянул, но тот схватил его за руку.

— Смотри ты, не толкайся, барин, — сказал он внушительно, — а то самого так толкнут, что и дух вон! Так только, что молоденек-то ты, вот что!

И такое спокойное сознание собственного достоинства было в этих словах, что Федя долго еще вспоминал их.

Наконец он пробрался к цирку. Дедушкина мелочь обеспечила ему беспрепятственный вход. Забравшись на самый верх окружавшего цирковую арену амфитеатра, он увидел группу канатных плясунов и среди них девочку лет восьми в коротенькой, веером распускавшейся юбочке. Хорошенькое, обрамленное густыми локонами личико девочки показалось Феде грустным, и незаметно он размечтался: вот он освобождает ее от власти ненавистного отчима-антрепренера и отдает на воспитание тетке Куманиной, вот по всей форме делает ей предложение и, разумеется, получает согласие. Все наперебой восторгаются его смелостью, предприимчивостью и добрым сердцем…

Он не заметил, когда скрылись (вместе с девочкой) канатные плясуны, и очнулся лишь во время завершающей все представление пантомимы. Тотчас же он поднялся и вышел из цирка: вокруг еще столько интересного!

Не останавливаясь, прошел он мимо шпагоглотателей, пожирателей огня, привезенных с Цейлона «дикарей», перекусывающих горло живым голубям, двуглавого теленка и женщины с бородой. Посмотрел издали великанов и лилипутов. Люди без рук, нищие, стреляющие и откупоривающие бутылки ногами, заставили его на мгновение остановиться. Неожиданно он почувствовал странное сжатие в груди, стало скучно и захотелось домой. Но уже в следующую минуту его развеселили прибаутки балаганного «деда»: в нарочито грубо заплатанном кафтане и старой круглой ямщицкой шляпе с бумажным цветком сбоку, с приклеенными бородой и усами из серой пакли, он стоял на высоком балконе и, поворачивая во все стороны ярко раскрашенное лицо, любезно раскланивался с публикой.

— Вот, господа, портрет моей жены, она издали нехороша, но зато чем ближе, тем лучше, — говорил он осипшим голосом, показывая поясной портрет сверхъестественно уродливой бабы. — А какой, расскажу я вам, она намедни пирог удружила! Снизу подопрело, сверху подгорело, с боков сырое тесто, а внутри пустое место! Пирог-то в печь сажали на дрожжах, а выволакивать его пришлось на вожжах!

Толпа отвечала веселым хохотом. Воспользовавшись ее расположением, «дед» заключил:

Ну, робята, неча все торчать у карусели,

Заходите сюда поглазеть, как танцуют мамзели!

Федя знал, что вот-вот начнет смеркаться, и колебался: куда пойти — в балаган иди на карусели? И словно в ответ на эти колебания раздался новый голос:

Эй вы, парни, девки и молодки,

Идите покататься на лодке!

Наш хозяин рублики

Охоч собирать с публики…

В балаганах Федя бывал ежегодно — в последний раз он видел здесь представление с маленькой бразильской обезьянкой Жако. Игравший обезьянку актер смешно кувыркался, и Федя весело смеялся. Однако несколько позже в жизни Феди произошло другое событие, и удовольствие, доставленное обезьянкой Жако, сразу померкло — родители взяли его и Мишу в настоящий театр.

Давали «Разбойников» с Мочаловым в главной роли Карла Моора.

Долго еще Федя видел чудное, бледное, орошенное слезами лицо Карла, его метавшие молнии глаза, его напряженную, сильную жестикуляцию; долго еще в памяти его звучал мощный, великолепный голос; долго еще он мелко-мелко дрожал, вспоминая крик: «Прочь, злодеи! Прочь!» И теперь еще он не вполне оправился от пережитого потрясения и, случись, в минуты оживления становился молчаливым и рассеянным; тогда маменька беспокойно спрашивала его, что с ним, но даже ей он не признавался, что вслушивается в звучащий в его душе неподражаемый голос…