Разомкнутый круг

«Будь проклята наша российская склонность к раздумьям!» – чертыхнулся Голицын, любезно предложив гостье единственное кресло, но она решительно отказалась и скромно села на стул.

– Бог ты мой! – восхитился Рубанов, глядя на женщину. – Жив я, или душа моя на том свете в саду Господнем?

– Вы живы! – ответила женщина, улыбнувшись и устало снимая перчатки.

– А я думал, что это грезы… Не может столь редкостная красота осветить сей скромный уголок, – оседлал своего второго конька эскадронный командир и вдохновенно поцеловал тонкую ухоженную руку. – Кто вы, прекрасная незнакомка, – человек или мираж?

– Я скромная танцовщица балета, – ответила дама, – и следую в Петербург, – откинулась на спинку стула.

Это произвело фурор среди офицеров – в таком вертепе – и балерина… Положительно, Бог помогает страждущим!

– Осчастливьте воинов танцем, мадемуазель, – протянул ей цветок Голицын. Взгляд его повеселел и светился удовольствием от вида красивой женщины.

«Где он растение достал?» – мысленно ахнул Рубанов.

Женщина кокетливо улыбнулась Голицыну и пригубила фужер с шампанским. Офицеры тем временем освобождали для нее место, отодвигая столы и убирая стулья.

– Отказ, мадемуазель, будет неуместен, – с завистью глядя на князя, произнес Аким.

– Я станцую, – благосклонно кивнула она и вдруг замерла, увидев графа де Сентонжа.

Он же, побледнев еще сильнее, с бокалом вина подошел и поклонился ей.

Наступила тишина, и раздались аккорды гитары. Сначала неуверенно, а потом все более входя во вкус, танцовщица кружилась и выгибала свое тело, языком танца воспевая любовь, молодость и жизнь.

Офицеры замерли, наслаждаясь женской грацией, изгибом рук и, – о боже! – иногда мелькавшей над туфелькой ножкой. Танец ее кружил голову и будоражил молодую кровь.

– Виват! – дружно закричали офицеры, когда уставшая балерина сделала легкий книксен и поднесла к губам цветок.

Граф де Сентонж, он же Анри Лефевр, молча поцеловал даме руку, а она, в свою очередь, коснулась губами его спутанных густых волос.

– Господа! – произнес он. – Это моя старинная приятельница.

– Виват! – опять кричали офицеры и пили за графа и его знакомую, за женщин, музыку и любовь…

Утром невыспавшийся, похмельный, неудовлетворенный и злой Рубанов повез пленного в штаб армии. Зато оттуда, веселый и довольный, привез орден Святого Владимира 4-й степени и прошение о «допущенной им бестактности по отношению к его превосходительству генералу Ромашову» – так звучал рескрипт Кутузова.

– И вытер саблю о вражеское знамя! – восхитился главнокомандующий: депеша об этом полетела в Санкт-Петербург.

3

Минул Ильин день, а с ним и жаркое лето. Утра стали холодными и росистыми.

– До Ильина мужик купается, а с Ильина дня с рекой прощается, – приговаривала нянька Лукерья. – Есть сено, так есть и хлеб. – Пекла она с Акулькой каравай из новой ржи. – Для благословения в церковь его понесем. – Целовала тонкими сухими губами душистую корку.

Начинались дожди… Гулять Максим стал реже, больше времени проводил дома, занимаясь с матерью французским языком, а с чернавским дьячком – счетом и русской грамотой.

По выходным ездил с матерью в церковь, думая о том, что скоро по грязи коляска не сумеет пройти пяти верст до Чернавки, где и находилась ближайшая церковь. Была, правда, церковь на том берегу реки в Ромашовке, но матушка плавать в лодке боялась.

«Вырасту, – мечтал Максим, – стану богатым, обязательно в Рубановке церковь выстрою… о трех куполах, как в нашей семье – отец, мать и сын».

– Закат нонче красный, знать, ветер будет! – топая ногами, зашел в людскую Данила и громко сбросил дрова у печи.

– Сними обувь-то, вон сколько на полы натекло, – недовольно забубнила Лукерья, смачно прихлебывая чай из надтреснутого блюдца.

Девка Акулька уговорила ее, а значит – и барыню, взять работником в дом так понравившегося ей молодого рыбака.

– Садись с нами чай пить, – пригласила она разбитного работника.

– Со всем удовольствием! Чай пить – не дрова рубить… – устроился он за столом.

Кучер Агафон недовольно оглядел нового дворового: «Ишь язык как подвешен, ровно помело метет, – думал он, чуть подвигаясь на лавке и уступая место. – А этой дурочке наверняка сообразит ребятеночка… видит бог, сообразит. Да не моя то забота, – одернул себя, – мне, что ли, нянчиться?» Его мысли почувствовала и старая Лукерья.

– Ты, Данилка, человек новый туточки, мотри не балуй… знаю вас, кобелей…

– А откуда же, бабушка, вы их так хорошо знаете? – улыбнулся бывший рыбак, громко прихлебывая чай.

Старушка обидчиво поджала губы.

– Получишь розог на конюшне, тогда узнаешь, голуба. А ты чего расселась? – накинулась она на девку. – Самовар барыне неси.

Тряхнув волосами и стрельнув озорными глазками на Данилу, Акулька подхватила самовар и скрылась в комнатах.

– Ишь, егоза! – ласково произнесла нянька и строго поглядела на Данилу. «Чегой-то зря я его в дом взяла…» – вздохнула она.

Тринадцатого сентября [1] под Воздвиженье Креста Господня барыня решила ехать ко всенощной в церковь.

– Что-то душа не на месте! – жаловалась она няньке. – Получила письмо от Акима Максимовича – на войну собирается…

– Ох, Господи! – перекрестилась мамка. – Так и я с тобой поеду, – с нежностью смотрела она на барыню.

На Воздвиженье в Чернавке шумела ярмарка. Ольга Николаевна надумала развлечь сына. После церкви она немного успокоилась.

Максим пил грушевый квас и наблюдал, как цыган мужику лошадь торгует и безбожно его обманывает.

Сидящий на облучке брички Агафон тоже недовольно хмурился – жалел бестолкового мужика. Наконец, не выдержал и огромный, такой же обросший, как цыган, подошел к ним.

Максиму со своего места хорошо было видно, как он спорит с цыганом, указывая мужику на лошадь. Цыган что-то лопотал, яростно глядя на Агафона и жестикулируя руками – то поднося их к груди, то показывая на небо. Мужик сначала недоуменно крутил головой, затем какое-то понятие забрезжило в его дремучем мозгу, и через минуту он с остервенением лупил цыгана под хохот рубановского кучера.

Ярмарка в этот раз была скучная и быстро надоела.

По пути домой Максим выпросил разрешение у матушки посетить Кешку, и Агафон довез его почти до их дома.

– Недолго, сынок, – крикнула, уезжая, мать, – к темноте домой вернись, да пусть проводят тебя.

Зайти к деду Изоту она почему-то не захотела.

Кешки дома не оказалось: уехал с отцом и дядькой на рыбалку.

– Подожди маненько, – предложил Изот, – скоро вернуться должны.

Сам он вместе с невестками укладывал в сарае сено.

– Бери, барчук, вилы, да сено мне подавай, а я девкам наверх метать стану, – подключил Максима к работе.

Поплевав на ладони, тот доблестно схватил вилы.

Выглянуло вечернее солнышко, на минуту тонкими лучами пронзив высохшее душистое сено сквозь щели сарая. Воздух был тягуч и душен. За перегородкой фыркали и трясли головами лошади. По перекладине под самой крышей, как сегодняшний канатоходец на ярмарке, осторожно шествовал пушистый кот. Иногда он останавливался и строго поглядывал на людей – видно, сорвали его охоту. Работали споро.

– Барчук, поспешай! – смеялась наверху Кешкина мать.

– Чо, папенька, не успеваешь за бабами? – подначивала, подбегая к краю стога, вторая невестка. Наклонялась, вывалив из старенького сарафана груди, поддевала вилами навильник сена и несла его вглубь, плотно укладывая под самую крышу.

Через полчаса руки мальчика начали дрожать от напряжения, а вилы выскальзывали из потных ладоней.

«Не сдамся!» – думал он, подтаскивая сено. На его счастье, сена становилось все меньше и меньше.

– Еще чуть-чуть – и шабашить будем! – зыдыхаясь, произнес дед Изот. Лицо его напоминало по цвету спелый помидор.