Сокровище ювелира

– И еще одно! Загребчане начали тяжбу, хотят отнять у тебя Медведград и Кралев брод. Скоро суд. Королевские судьи роются, как я слышал, в загребских грамотах. Бог знает, не имеют ли загребчане titulum juris? [21]

– Никогда! – вскакивая, закричал Грегорианец. – Мое право ясно, как солнце на небе!

– Суду лишь ведомо, что такое право! А в королевском суде есть немало наших друзей. Иди к нам, – настойчиво повторил Врамец и протянул Степко руку.

– Я ваш! – ответил Грегорианец спустя мгновение и пожал руку старика.

– Аминь! – заключил каноник.

Между тем наступила ночь. Вскоре погас и последний огонек в Медведграде. Канонику снились радостные сны, а Степко долго еще стоял у башенного окна, глядел в темное ночное небо и ждал, когда же взойдет его счастливая звезда.

3

После свидания в Медведграде не прошло и года. Погожим выдался Георгиев день. Поля поросли буйной озимью, деревья и кусты утопали в белых цветах. В небе, словно диковинные птицы из неведомых краев, реяли румяные облачка; ласточка, сидя на стрехе, нагнув головку, приветствовала нежным щебетанием прошлогоднее гнездышко. Спокойно катила свои воды Сава, то подбираясь к густым ивам на песчаном мелководье, то плескаясь о подножья жалких рыбацких лачуг. В то время не было еще ни моста, ни савской столбовой дороги. Чтобы от Сисака добраться до Загреба, надо было переправиться через Саву у Кралева брода, недалеко от пригородного села Трня. Перевоз принадлежал Грегорианцам; правда, подальше был и малый перевоз, под названием Гргуричев брод, но жители предпочитали большой, ибо Сава, как известно, река коварная.

Утром по дороге к Кралеву броду ехал на сером в яблоках коне молодой витязь. И конь и всадник явно притомились в пути. Серко, понурив голову, лениво переступал ногами, всадник о чем-то замечтался, предоставив коню идти как вздумается, и не беспокоил его длинными, острыми шпорами.

Это был юноша лет двадцати, с бледным, полным благородства лицом, с высоким лбом, длинными черными волосами и маленькими усиками. Его голубые пламенные глаза под темными ресницами казались бы яркими звездами, если бы их не туманила печаль. Юноша был статен и красив, а печать беззаботности и в то же время какой-то грусти делала его еще краше. Кунья шапка с развевающимися орлиными перьями была молодецки сдвинута набекрень. Кафтан из голубого сукна украшали большие серебряные пуговицы, узкие вишневого цвета штаны облегали сильные икры. С широких плеч спадала тяжелая черная кабаница с золотой застежкой у горла. На боку висела кривая сабля, за желтым поясом из венецианского шелка поблескивал серебряной чеканкой пистолет. Таков был молодец.

Доехав до переправы, он остановился, привстал в седле и громко крикнул:

– Эй, люди, отчаливай!

Из лачуги на противоположном берегу тотчас выскочили двое и быстро прыгнули на паром. Прошло меньше времени, чем понадобилось бы, чтобы дважды прочитать «Отче наш», как паром врезался в песок перед юношей.

– Бог в помощь, люди! – приветствовал их всадник и, вздыбив коня, стрелой влетел на паром.

– Добро пожаловать! Вы ли это, ваша милость? – приветствовал его молодой паромщик, управляя кормилом.

Несколько минут прошли в молчании, и вот юноша на левом, загребском берегу Савы. Тут он постоял немного, поглаживая гриву своего коня, и, обратившись наконец к паромщикам, которые кланялись до земли и не требовали, как это ни странно, ни динара за перевоз, спросил:

– Как живете, люди?

– Спасибо, ваша милость! – снова ответил младший паромщик богатырского сложения. – Живем помаленьку!

– А ты, дед Мио? – повернулся юноша к беззубому, придурковатого вида старику, с седыми волосами и серыми глазами. – Как рыба ловится?

– Хи, хи, – глуповато хихикнул тот, – уклейка только по пятницам, а сомов нет и по праздникам! Сава, прошу прощения, молодой господин, до сей поры мутная и быстрая. Где-то в Краньской выпали сильные дожди, рыба и ушла.

– Что в замке? Как отец, мать?

– В замке никого нет. Старый господин с воскресенья ушел через перевал в гости, а милостивая госпожа все еще в Краньской, – ответил молодой паромщик.

В эту минуту воздух загудел от мерных ударов колокола. В Загребе бил большой колокол собора св. Краля.

Все трое повернули головы к Загребу.

– Что это? – спросил юноша удивленно. – Праздник нынче какой, что ли?

– Чудной праздник! – заметил придурковатый старик. – Покопчева Яна из Трня мне сказывала, будто слышала от своего племянника, а он управляющий господина настоятеля, что сжигают в капитуле какого-то турецкого попа. Только удивительно, что за упокой его поганой души звонят в большой колокол. – И добавил: – Хотя, может, он турецкий каноник?

– Стало быть, так! Прощайте, люди! – Улыбнувшись, юноша пришпорил коня и, прежде чем паромщики успели ответить на приветствие, умчался в сторону Загреба.

Младший из паромщиков вошел в лачугу, а старший разиня рот. долго глядел вслед юноше, но наконец и он проковылял восвояси, покачивая головой и размышляя о турецком канонике.

Юноша молнией пронесся мимо садов по Петринской дороге, влетел на Хармицу, а оттуда через Капитульские ворота на Капитульскую площадь. Было тут на что посмотреть! Народу что гороху – от башен епископского дворца и до монастыря!

Точно муравьи копошились здесь и старый и малый, мужчины и женщины, господа и крестьяне, на телегах и пешие, и все кричали, размахивали руками, перебрасывались шуточками, толкались. Над толпой покачивался в седле уродливый горбун субан Гашо Алапич, рядом с ним подбан Иван Форчич, прабилежник [22] Мирко Петео и множество других хорватских и славонских дворян, и все на конях, все в высоких меховых шапках с ярким шелковым верхом, и среди них белой вороной выделялся в своей широкополой шляпе с черно-желтым пером немецкий генерал Герберт Ауэршперг. [23] И господа с любопытством, не отрываясь глядели на железные ворота левой башни епископского замка. Были здесь и знатные граждане именитого города; сразу бросалась в глаза крупная фигура Ивана Блажековича, кузнеца по ремеслу, а по чести, оказанной народом, – городского судьи; окружавшие его горожане, затаив дыхание, слушали, как он важно что-то изрекал, яростно при этом размахивая руками, и указывал на дом рядом с епископским дворцом, где стояла некогда церковь св. Мирко, а ныне находится духовная семинария.

В стороне от дворца, под липой, у капитульского веча весело развлекалась группа людей.

– Да, именно так, говорю вам, – разглагольствовал маленький человечек, взобравшись на пустую бочку. – Поверьте мне! Я-то разбираюсь в этих делах, не думайте, что я брил только вас, загребских лавочников. Я человек грамотный, служил под знаменами бана Петара Бакача. Вот, видите шрам! У Иваничграда…

– Слыхали, много раз слыхали! – перебил его огромный Блаж Штакор, старшина кузнечного цеха.

– Говорите, говорите, кум Грга, – крикнула тощая Тиходиха, жена пекаря с Поповой улицы. – Слушала бы вас целый божий день, не пила бы, не ела.

– Ergo, [24] – продолжал Грга Чоколин, – сей чертов антихрист, проживавший вон в том дворе, бросил святое Евангелие себе под ноги, дал обрить свою грешную голову (поганые бреют и голову, я-то знаю) и стал турком!

– Храни нас господь от всякого зла! – вздохнула толстая, красноносая жена мясника Баринкиха. – Вздумай мой Матия побрить голову, я бы ему глаза выцарапала!

– Вишь, вишь! – заметил хладнокровно, покачивая головой, придурковатый глашатай Джюрица Гаруц, по прозванию «Епископская палица».

– Люди сказывают, – продолжал цирюльник, – что Фране Филиппович…

Услыхав это имя, женщины перекрестились.

– Что Фране Филиппович, – повторил цирюльник, – будучи каноником и главой капитании, должен был заманить и уничтожить турок под Иваничем…