Гиблая слобода

Всем в Слободе известны машины пяти окрестных врачей. Поэтому, когда одна из них останавливается перед чьей‑нибудь дверью, надо непременно разузнать, что случилось, если только мамаша Жоли не предупредит, что дела идут на улучшение и беспокоиться нечего.

Странная вещь: никто еще добровольно не поселился в Гиблой слободе, но ни один человек из тех, кого забросила сюда судьба, не уехал добровольно в другое место.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

БЕЛОЕ КАШНЕ

На следующее утро Жако встал рано, словно собрался идти на работу. Тщательно побрившись, он с особенным вниманием занялся своими усиками и руками.

Когда он спустился в кухню, мать критически оглядела его:

— Неужто ты не мог почистить костюм? (Она оттянула ему брюки на коленях.) Почему ты не сказал, что наденешь его? Я погладила бы. (Она вздохнула.) Материал уж совсем износился. Скоро он будет, как решето.

Мать выпрямилась, упершись кулаками в бока. Руки у нее всегда были немного влажные.

— Тазик, конечно, остался наверху. Готова побожиться, что ты даже бритву не вытер и не выполоскал кисточку. Мне все приходится делать самой в этом доме.

Жако бросился матери на шею, потерся щекой о ее щеку.

— Ну как, хорошо я побрился?

Он отошел от нее шага на два.

— Правда ведь, сынок у тебя недурен, когда наведет красоту? Как тебе нравятся мои лапы? А усы?

— Послушайся меня хоть разок, сбрей их, а то у тебя вид прощелыги.

Жако провел пальцем по усам. Ему показалось, что правый ус немного длиннее и один волосок предательски торчит. Он взлетел по лестнице, перепрыгивая через несколько ступенек, и подбежал к дверце зеркального шкафа, чтобы еще раз полюбоваться собой в выходном костюме.

Спускаясь вниз, он столкнулся с матерью, которая шла менять постельное белье; под мышкой у нее были чистые простыни, а в руке половая щетка.

— Знаешь, мам, что мне нужно к этому костюму? Белое кашне. Белое шелковое кашне!

— Только этого тебе недостает, чтобы быть похожим бог знает на кого! Почистил бы лучше себе ботинки. Ну, дай же мне пройти!

Все утро Жако и Милу бегали по объявлениям. Так ничего и не добившись, они зашли в кафе «Отъезд» на бульваре Сен — Мишель, напротив Люксембургского вокзала.

— Ну и разоделся же ты! — заметил Милу.

— Ведь я не успею забежать домой переодеться к свадьбе Полэна.

— А я, знаешь, не решился надеть свой серый костюм. Это дело тонкое. Нельзя быть наряднее новобрачных.

— Я тоже об этом думал, — ответил Жако. — Но потом сказал себе, имеют же они право на мою лучшую пару. Уж они‑то больше, чем кто‑нибудь другой. — Он бросил через плечо небрежный взгляд в зеркало, вделанное в пилястр, и добавил: —А в общем этот костюм не такой уж потрясающий.

— Что ты, он вовсе не плох!

— Скажи, Милу, чего, по — твоему, не хватает костюму? Шикарного белого кашне!

Милу только таращил глаза.

— Вот был бы вид, закачаешься! — Жако взглянул на стенные часы. — Время еще есть. Я видел роскошные кашне в магазине на углу улицы Кюжа. Заскочим туда?

Это был один из тех магазинов под английской вывеской, самый вид которых отбивает всякую охоту войти. На витрине красовались брюки для верховой езды, стеки, галстуки, клетчатые рубашки из плотной ткани с большими карманами; сверкали, как драгоценности, начищенные до блеска шпоры и стремена.

Отступать было поздно. Жако храбро толкнул тяжелую дверь. Она мягко подалась, точно дверца несгораемого шкафа, и захлопнулась за ними, как западня.

«Раз уж вошел в такой магазин, ничего не поделаешь, придется раскошеливаться», — подумал Жако. Внутри помещение казалось мрачным. Полки и столы были из великолепного полированного дерева, все выдержано в стиле солидной старой фирмы. В глубине магазина сидел хозяин, но он даже не поднял глаз от своих бухгалтерских книг. Продавец бросился навстречу покупателям.

— Чего изво..?

Он запнулся. Это был совсем еще молодой человек, белокурый, с линялым лицом куклы, долго пролежавшей под дождем. Все в нем отличалось неподражаемым изяществом. Рубашка с пристяжным воротничком, подпиравшим щеки, узенький галстук, приколотый к манишке булавкой в форме стремени, голубовато — серый костюм, сидевший так безукоризненно, будто его выкроили из куска жести, и блестевшие, словно зеркало, ботинки на толстой мягкой, как вата, подошве.

Быстрым взглядом он оценил обоих клиентов. Затем посмотрел на ботинки Жако, и парню показалось, что отставшая у носка подошва жжет ему ногу. Жако спрятал руки за спину. Продавец, по — видимому, соображал: «Кран у нас не течет, витрину чистить не надо, мы не вызывали ни водопроводчиков, ни рабочих — мойщиков, ни полотеров, ни электротехников, ни…»

— Эй, Жако! С ума ты сошел, что ли!

Жако сделал три шага вперед, схватил ошеломленного продавца за отвороты безупречного голубовато — серого пиджака, приподнял и прижал к прилавку.

— Эх ты, мразь!

Он поднял приказчика еще на несколько сантиметров, посадил на прилавок и проговорил брезгливо:

— Идем, что ли, Милу? Давно пора сменить поставщиков!

Дверь с легким вздохом закрылась за ними.

— Мразь! — еще раз пробормотал Жако.

Он был зол на себя. Потом вдруг почувствовал внезапную усталость.

— Да, видно, не про нас — быть элегантными.

Друзья вскочили в свой поезд, словно бросились в объятия друга.

Их было двое, и они походили друг на друга как две капли воды. Поэтому, когда их нашли, все сразу поняли — это братья. Один был чуть покрупнее другого, а потому решили, что он старший. Так как братьев нашли двадцать второго июня 1943 года, то старшего назвали в честь святого Полэна. Но какое же имя дать младшему? Вопрос был не из легких. Действительно, ведь в календаре на каждый день приходится только по одному святому. В нем, видно, не предусмотрено, что в один день можно найти двух малолетних христиан. Двадцать первое июня — день святой Алисы. Но это имя уж вовсе не подходило: оба ребенка были мужского пола, в чем никак нельзя было усомниться. Двадцать третье июня — день Иоанна Крестителя. Имя слишком пышное для найденыша. В конце концов все высказались в пользу святого Проспера (двадцать четвертое июня). Оставалось выбрать для мальчиков фамилию. День двадцать пятого июня отведен святому Мексену, ну что ж, это вполне годилось для фамилии.

Итак, одного мальчугана назвали Полэном Мексеном, а другого — Проспером Мексеном.

Мальчикам, по — видимому, не было и десяти лет, когда американская бомба лишила их родителей, памяти и метрического свидетельства. После переполненной больницы, где они пробыли очень долго и чуть было совсем не затерялись, братьев поручили вниманию общественной благотворительности и отдали на воспитание в семейство Эсперандье.

Теперь, когда они выросли, они были одинакового роста, младший успел догнать старшего, но оба по — прежнему казались ^сформировавшимися подростками. И у обоих было все такое же детское выражение лица, словно от взрыва бомбы черты их застыли на всю жизнь.

Братья распространяли вокруг себя запах навоза. Как‑то один из приятелей неосторожно намекнул им на это; они почувствовали, что он прав, и решили потратиться на покупку одеколона. Постоянная борьба этих двух ароматов давала самые плачевные результаты.

От зари до зари братья гнули спину в поле, им некогда было даже головы поднять, оглядеться вокруг. Летом они вставали в четыре часа утра, а возвращались на ферму в девять часов вечера. Порой им приходилось пройти немало километров пешком, чтобы добраться до отдаленных владений хозяина. Возвращаясь на ферму, они ели с отменным аппетитом, затем убирали со стола, мыли и вытирали накопившуюся за день посуду. Оставалось еще подмести пол, и лишь после этого братья отправлялись спать на конюшню, где им разрешали стелить свои соломенные тюфяки. Они старались, как могли, быть полезными. В свободное от полевых работ время выполняли поручения хозяйки или разгружали телеги со снопами. Видя, как подростки одним махом поднимают на вилах огромную охапку соломы, тащат на спине полные мешки с зерном или картошкой, Эсперандье останавливался, заложив за пояс большие пальцы рук, и обычно говорил: