Путь в Иерусалим

Ее лоб покрылся испариной, и начался озноб.

Одна из рабынь робко приблизилась к ней и, отведя взгляд, отерла лоб смоченным льняным полотенцем.

Магнус предупреждал жену, чтобы она заблаговременно послала за повитухами в Скару и не рожала среди рабынь. Но Сигрид все время словно хотела отодвинуть от себя невозможное, как будто втайне надеясь, что ей удастся избежать родов. Это было глупо, бесполезно. Теперь она наконец должна родить и выжить, или родить и умереть, или умереть с ребенком, среди рабынь. Она очень хорошо представляла себе, что подумает об этом Магнус. Но он был мужчиной и не понимал, что рабыни, которые обычно рожают гораздо чаше, чем свободные, были лучшими повитухами. Пусть у них была не белая кожа и они не могли красиво говорить и достойно вести себя, как те женщины, которых предпочел бы видеть в своем доме Магнус, все равно они были достаточно опытными. Если сейчас вообще хватит их помощи. Только Пресвятая Дева Мария сейчас может помочь ей, и совсем не важно, какие люди присутствуют в доме.

У рабынь такая же душа, как и у свободных людей, в этом ее убедил отец Генрих. И в Царстве Небесном нет ни свободных, ни рабов, ни богатых, ни бедных, есть только души людей, творивших добрые дела. Сигрид думала, что это вполне похоже на правду.

Когда отец Генрих вошел в кухню, она увидела, что у него с собой четки. Он понял; какой помощи она сейчас искала. Но сначала он сделал вид, что ничего не происходит, и даже не позаботился о том, чтобы выгнать рабынь, которые в спешке подметали, приносили новые котлы с водой, тряпки и пеленки.

— Приветствую тебя, уважаемая госпожа, я понимаю, что теперь нас ожидает радость в Варнхеме, — произнес отец Генрих, посмотрев на нее дружелюбно и спокойно.

— Или печаль, святой отец. Этого мы не узнаем до тех пор, пока все не кончится, — простонала Сигрид, и взгляд ее был полон страха, поскольку она поняла, что приближаются новые схватки. Но ей это только почудилось, так как боли не последовало.

Отец Генрих подвинул маленькую треногую скамеечку к ее ложу, взял руку Сигрид и погладил ее.

— Ты умная женщина, — сказал он, — единственная среди мирян, которых я встречал, кто понимает латынь, но ты понимаешь и многое другое, например, то, что нужно научить своих рабов тому, что умеем мы сами. Тогда скажи мне, почему ты со страхом ожидаешь родов, хотя тысячи и тысячи других женщин проходят через это. Подумай, именно в этот миг ты не одинока на земле. Может быть, сейчас, когда мы сидим здесь, ты страдаешь вместе с десятью тысячами других женщин по всему миру. Тогда скажи мне, почему тебе нужно чего-то бояться больше, чем другим?

Отец Генрих произносил слова складно, как проповедь, и Сигрид подумалось, что он выбирал их несколько дней, прежде чем настала эта минута. Глядя на священника, она не смогла избавиться от улыбки, и он понял, что она его раскусила.

— Хорошо говоришь, отец Генрих, — сказала она слабым голосом, боясь, что ее вновь настигнет боль. — Но из тех десяти тысяч женщин, о которых ты говорил, завтра, может быть, половина умрет, и я могу стать одной из них.

— Тогда мне будет сложно понять нашего Спасителя, — сказал отец Генрих спокойно и с улыбкой, взглядом все время ища ее взгляд.

— Но ведь есть то, что делает наш Спаситель и чего ты не понимаешь, святой отец? — прошептала она, напрягаясь в ожидании боли.

— Истинная правда, — кивнул отец Генрих. — Есть даже то, чего не понимает основатель нашего ордена, святой Бернард Клервосский. Например, тяжелые поражения, которые мы сейчас терпим в Святой Земле. Он больше, чем кто-либо другой, хочет, чтобы мы послали туда еще людей, он пламенно желает нашей победы над язычниками. Но, несмотря на силу нашей веры, нашу правоту и на то, что мы боремся со злом, нас разбили. Следовательно, истинно, что мы, люди, не всегда можем понять нашего Спасителя.

— Я хочу успеть исповедоваться, — прошептала Сигрид.

Отец Генрих отослал рабынь, взял свои четки, благословил Сигрид и сказал, что готов выслушать ее исповедь.

— Прости меня, святой отец, ибо я согрешила, — с трудом выговорила она, и в ее глазах засветился страх. Затем, прежде чем продолжать, ей потребовалось несколько раз глубоко вздохнуть и собраться. — Мысли мои были безбожными и низменными, я подарила тебе и твоим людям Варнхем не только потому, что Святой Дух наставил меня на это правильное и благое дело, но я надеялась также, что этим даром смогу умилостивить Богоматерь, ибо я в своем безумии и себялюбии просила ее избавить меня от родов, несмотря на то что я знаю: наполнять землю — наша обязанность.

Сигрид говорила тихо и быстро, ожидая следующих схваток, и они начались в тот момент, когда она закончила говорить. Ее лицо исказилось от боли, и она крепко закусила губы, чтобы не закричать.

Отец Генрих сперва не понял, что ему делать, но затем встал, взял полотенце и смочил его холодной водой из ведра, стоявшего у двери. Потом он подошел к Сигрид, приподнял ей голову, отер полотенцем лоб и лицо, промокнул мокроту и кровь, сочившуюся из ее губ.

— Воистину, дочь моя, — прошептал он, наклоняясь к щеке Сигрид и чувствуя ее безумный страх, — милость Божью нельзя купить за деньги, грешно продавать и покупать то, что может дать лишь Бог. Истинна также то, что ты в своей человеческой слабости боялась и просила Матерь Божью о помощи и утешении. Но последнее вовсе не является грехом. А что касается дара Варнхема, то это произошло потому, что на тебя снизошел Святой Дух и дал тебе откровение, которое ты готова была принять. Ничто в твоей воле не может быть сильнее, чем Его воля, и ты ее выполнила. Я прощаю тебя во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Теперь на тебе нет греха, и я оставляю тебя так, чтобы самому уйти и молиться.

Он осторожно опустил ее голову на подушку и увидел, что Сигрид находится где-то глубоко в своей боли, но вместе с тем к ней как будто пришло облегчение. Затем он поспешил выйти и приказал ожидавшим за дверью женщинам войти к хозяйке; они влетели в кухню, словно стайка черных птиц.

Но Сут, задержавшись, осторожно дотронулась до его одежды и произнесла что-то, чего он сначала не понял, потому что ни он, ни она не владели в должной степени обычным языком. Но вот она сделала новую попытку, произнося слова очень медленно и дополняя их жестами; тогда он сообразил, что она говорит о тайном настое, сделанном на травах, который мог облегчить страдания и который рабы обычно давали тем, кого должны были сечь, калечить или кастрировать.

Раздумывая, он взглянул в лицо чернокожей рабыни. Он прекрасно знал, что она крещеная, и поэтому он должен говорить с ней так, словно она — одна из его прихожанок. Он знал также, что слова ее могли быть похожи на правду — у Люсьена из Клерво, разводившего растения в саду, было много рецептов снадобий, которые уменьшали боль. Но здесь таилась опасность: напиток, о котором говорила рабыня, был приготовлен с помощью колдовства и злых сил.

— Слушай, женщина, — сказал он медленно и как можно яснее. — Я пойду спрошу знающего человека. Если вернусь, тогда пои. Не вернусь — не пои. Клянись перед Богом повиноваться мне!

Сут смиренно поклялась перед своим новым Богом, и отец Генрих поспешил прочь, чтобы сперва поговорить с братом Люсьеном, а потом собрать всех братьев на молитву за свою благодетельницу.

Чуть позже он нашел брата Люсьена, который в ужасе замахал обеими руками. Напитки, смягчающие боль, действуют очень сильно, их можно давать раненым, умирающим или тогда, когда кому-то нужно ампутировать руку или ногу. Но их под страхом смерти нельзя давать роженицам, потому что в таком случае напиток получает и младенец, который может родиться ненормальным или уродом. Разумеется, снадобье можно дать, когда ребенок уже родился. Хотя тогда оно, как правило, уже не нужно. Таким образом, речь идет не только о воле Божьей — все мы рождаемся в муках. Уменьшая страдания роженицы, можно навредить младенцу. А впрочем, было бы интересно узнать, из чего составлен этот напиток, может, это навело бы на новые мысли.